Севастопольская хроника
Шрифт:
Эмиров и номерные Стовбуров и Китаров отбивают атаку, но во время боя случается непредвиденное – их обходят. Отрезанные от батареи, они используют до конца свое оружие и спускаются с высокого обрыва к морю, надеясь берегом пробраться к своим.
Им удается пробежать по прибойной полосе лишь небольшое расстояние – немцы накрывают их из минометов. Эмиров и Китаров ранены, не могут идти. Стовбуров оттаскивает их под самый обрыв, а сам бежит к батарее.
В то время когда Стовбуров поднимается по крутому обрыву, немцы на правом фланге врываются на батарею.
Гитлеровцы прежде всего добивают раненых, затем уж занимают дворик четвертого орудия.
А
На левом фланге командует лейтенант Яковлев. Тут же, за пулеметом первой «пульточки», находится сподвижник Яковлева в разведках краснофлотец Морозов. Его пулемет почему-то молчит. Яковлев, опасаясь, что гитлеровцы ворвутся на батарею, бежит к первому орудию. Снарядов там нет – давно все израсходовано! На что надеется? По-видимому, на случай. И лейтенант не обманывается. Возле пушки лежат два шрапнельных снаряда и патроны к ним. Чудо!
Яковлев ставит взрыватели на картечь, заряжает пушку и прямой наводкой стреляет.
Хотя в цепь скачущей конницы попадает лишь один снаряд, но он останавливает фашистских кавалеристов, заставляет их рассыпаться, а затем и повернуть на сто восемьдесят градусов и резвее, чем в атаку, скрыться в той самой балочке, откуда они выскочили.
А по полю перед батареей мечутся кони без всадников, ползают раненые фашисты, валяются убитые.
Когда конница скрылась, противник открыл артиллерийский и минометный огонь, под защитой его, где перебежками, а где и ползком, к проволочным заграждениям приближаются автоматчики.
Заика видит, как из рядов автоматчиков отделяются саперы, подползают к самой проволоке, перевертываются на спины и клювами цепких ножниц перекусывают нижние ряды колючки, отвертывают концы перекушенной проволоки и, не подымаясь, так же сноровисто и мгновенно распарывают и верхние ряды. В проходы устремляются автоматчики.
Как же остановить их? Пушка не стреляет.
У малого погреба в окопах он насчитывает человек двадцать. Многие ранены. Двадцать человек – капля. А если по-флотски, шквалом?
Заика встает из окопа и кричит, да так, что самому страшно:
– За мно-ой! – И бежит навстречу автоматчикам.
Его вскоре обгоняют краснофлотцы. Некоторые несутся через воронки и горки земли, навороченной снарядами. Лица возбуждены, горят ненавистью, кто-то выкрикивает: «Полундра-а-а, фрицы!..»
К ним присоединяются краснофлотцы батарейной обороны: они бросают гранаты и бутылки с горючей смесью – вспыхивает обсохшая, за день пожухлая осенняя трава, огонь разливается низко и широко, хватает фашистов за полы шинелей, они пытаются сбить пламя, но, подгоняемые пулеметными очередями, удирают…
Взмокший, с трудом переводя дух, Заика добирается до командного пункта, соединяется по телефону со штабом дивизиона, докладывает капитану Радовскому о катастрофическом положении и просит выслать авиацию.
Радовский просит продержаться до темноты – вечером к батарее придут тральщик и два катера.
Осунувшийся, весь в пыли, с запекшимися губами, Заика входит в медпункт. Тут тесно и смрадно: раненые лежат и сидят на полу, иные на носилках. Стоны, бред…
На Заику никто не обращает внимания – люди не замечают появления командира, но кто-то из раненых вдруг говорит: «Эх! Духами-то как пахнет! Как на Примбуле в воскресенье!»
Заика улыбается – духами, вернее, одеколоном пахнет от него: после телефонного разговора с капитаном Радовским он приказал лейтенанту Лаврову уничтожить код и приборы боевой рубки. Тот исполнил приказание, затем достал из чемодана флакон одеколона и опрыскал командира, а потом себя и по-мальчишески сострил:
– Эх! Помирать, так с музыкой!
Заика хотел пожурить лейтенанта, но тот убежал в окопы.
…Разыскивая жену, он наконец замечает ее у операционного стола.
Как же сильно осунулась она! Устала. Нервничает. На столе краснофлотец возбужденно, в горячечном состоянии просит поскорее перевязать – ему к пушке надо. У раненого распорот живот, помочь ему уже нельзя.
Он смотрит на лейтенанта, на жену его.
Взгляд обжигает. У нее дрожит подбородок – вот-вот разрыдается от чувства полной беспомощности. Раненый пытается приподняться и тут же умирает.
Его место на столе занимает командир третьей пушки, младший сержант Павел Кардаш.
Когда Валентина Заика откидывает шинель, которой прикрыт раненый, Иван Заика видит картину, от которой цепенеет, – у Кардаша перебиты обе ноги.
Командир батареи стоит подавленный все время, пока жена разрезает ножницами штанины и затем отделяет большим хирургическим ножом ноги.
Заика подходит к жене и тихо, чтобы не слышали раненые, спрашивает:
– Как ты все это выдерживаешь?
Валентина устало смотрит на мужа, вытирает крупные капли пота со лба и, тоже тихо, лишь для него, говорит:
– Иди, Ваня, на батарею, к пушкам. За нас не беспокойся – мы тут справимся! Иди, дорогой!
Заика поворачивается, – пора идти, вот только надо сказать людям: очередная атака отбита, фашисты откатились, оставив много убитых, из Севастополя сегодня с наступлением темноты к батарее придут катера и раненые первыми будут доставлены на них… Все это он должен сказать теперь же. И он говорит, и слышит одобрительные возгласы, и с облегченным сердцем покидает медпункт, не зная того, что еще будет отбита не одна атака и что через час он передаст в Севастополь последнюю радиограмму и прикажет радисту уничтожить радиостанцию, и это будет смертью, последним вздохом батареи, а при выходе из рубки в него выстрелит фашистский снайпер. К счастью, пуля скользнет по касательной по каске. Корабли придут, но не все артиллеристы дождутся их – отдадут жизни в последних схватках. В то время когда корабли начнут «писать» на батарею, то сразу им нечем будет ответить, пока не найдут на дальномере одну (единственную) секцию аккумулятора, присоединят к ней лампочку, сделают из бумаги маскировочный кулек и два мастера связи и сигнального дела – радист Дубецкий и сигнальщик Шмырков – начнут отвечать корабельным сигнальщикам…
…Корабли ушли. Они, быть может, уже подходят к мысу Лукулл, а там, как говорится, не за горами и Стрелецкий рейд, а дальше Инкерманский створ, боновое заграждение, памятник затопленным кораблям, Южная бухта, Графская, а за нею Минная пристань.
…Корабли ушли. Заика сидит на бревнах, на самом горбе обрыва, за которым пошумливает море – Каламитский залив суетливый. В ушах лейтенанта все еще звучат слова: «Товарищ командир! Шлюпки подошли к берегу – спускайтесь! Пора уходить!» Он отвечает (не громко, на батарее немцы) каким-то чужим голосом: «Отходите немедленно!» А почему же он так сказал, а не «Сейчас идем»? Почему? Потому что он остался в отряде прикрытия, и за ним, за отрядом прикрытия, должны прийти шлюпки. Но тут взвились в небо ракеты и осветили берег и часть залива и шлюпки. Все как на ладони. Гребцы жмут изо всех сил, а возле них пули, как пчелы, сыплются – фашисты стреляют трассирующими. К счастью, пули не задевают шлюпок.