Севастопольская страда (Часть 3)
Шрифт:
– Не признали меня, Митрий Митрич?
Хлапонин остановился.
Пластун держал руку "под козырек", как было принято при разговоре "нижнего чина" с офицером только здесь, в Севастополе, прежде он должен был бы снять свою шапку и держать ее в опущенной по шву левой руке; глаза его не то чтобы улыбались, но в них не было и той напряженности, подчиненности, какая обычно вколачивалась долговременной муштрой; это были простодушно деревенские глаза казачка Терешки, и Хлапонин вскрикнул, пораженный неожиданностью:
– Терешка, ты?
Он не положил ему рук на плечи, как это дважды сделал адмирал Нахимов, и не расцеловался с ним чинно три раза накрест, он остановился, чрезвычайно изумленный только, не то чтобы обрадованный нечаянной встречей, - это отметил цепко впившийся в него глазами Терентий и промолчал на его вопрос, выжидая.
А Хлапонин быстро вызвал из памяти первый допрос свой в кабинете жандармского подполковника Рауха, когда неожиданно для себя так обессилел он, оскорбленный до глубины души бессмысленным подозрением, что закричал истерзанно: "Лиза!.. Лиза!"
Точно стенка, прозрачная правда, однако не непроницаемая, возникла вдруг между ним и Терентием, и он только сказал, не улыбнувшись:
– Опусти руку!
Потом он пошел дальше, хотя и медленнее, чем шел до этого, а Терентий старался держаться за ним сзади на полшага, по-прежнему выжидая.
– Почему ты вдруг стал пластун?
– спросил, пройдя десятка два шагов, Хлапонин.
– На Кубань после того попал, - не решаясь уже называть Хлапонина по имени-отчеству, однако не желая еще добавлять и "ваше благородие", ответил Терентий.
– Там ты и стал Чумаченкой?
– Надо же было как-нибудь... Чумаков я назвался поперва, а Чумаченко - это уж опосля того, там ведь хохлы все, на Кубани.
– Наделал ты дела, Терентий!
– укоризненно, полуобернувшись к нему, сказал Хлапонин, когда подходил уже к горже.
– Это там то есть, или вы о теперешнем говорите?
Терентий не то чтобы сознательно запутывал смысл сказанного Хлапониным, он действительно не совсем и не сразу здесь, на Малаховом кургане, где получил он свои кресты и басоны, перенесся вдруг в прошлое, и Хлапонин повторил сказанное другими словами:
– Зачем убил Василия Матвеича?
Это был тот самый вопрос, которого ожидал и которого боялся Терентий. Он остановился, снял свою папаху и сказал торжественно:
– Митрий Митрич! Мне суд что?.. Кнутом засечь меня, конечно, могут, або палками до смерти, так я ведь себе скорую смерть и здесь могу получить, как вы сейчас сами изволили видеть, - Прасковья Ивановна наша заработала!.. И сколько арестантов тут сидело, - полголовы брито, - то где они теперь? Не в остроге сидят, а тоже на бастионах свое отбывают, и какие из них есть давно на кладбище... а какие кресты уж носят, как и я тоже, и, стало быть, считаются не арестанты больше... Митрий Митрич! Я сознаю против вас я грех сделал, как вам он считается дядя родной, и, конечно, против семейства свово, как им, бедным, что жене, что ребятам, теперь, должно, каторга, а не жизнь, - это я все сознаю, Митрий Митрич, ну, тогда мне на него зло большое было, - на все я решился. Кабы ж я знал тогда, что вы об нем сожалевать будете, Митрий Митрич!
– Надень шапку!
– сказал Хлапонин командным тоном.
– Слушаю-с!
– и Терентий надвинул папаху сначала на лоб, потом поправил ее, сдвинув набок.
– Мне из-за тебя пришлось много перенести, также и жене моей, медленно сказал Хлапонин, смотря на него, однако не зло, только серьезно.
– А как же это могло, Митрий Митрич?
– изумился Терентий, впрочем, уже догадываясь о том, что не приходило ему на ум раньше.
– Я и сейчас, должно быть, остаюсь под следствием, - вот "как это могло"... Да, кажется, и не я один, а и жена тоже.
– Митрий Митрич? Как же можно такое? Я объявлюсь в таком разе, и пусть что хотят со мной, а с вас чтобы снято было! Сейчас могу пойтить объявиться жандармам, Митрий Митрич!
И Терентий снял папаху и ждал.
– Надень шапку!
– по-прежнему сказал Хлапонин.
– С этим спешить незачем, может быть нас обоих в эту же ночь убьют.
– Так точно, все может быть, Митрий Митрич, - радостно согласился с этим Терентий, надевая папаху.
– А супругу вашу я, когда в госпитале лежал на Северной, в окошко видал... Хотел было дойтить до них от большой радости, да вот нога помешала, - он показал на бедро.
– Что, ранен был?
– Штыком француз проткнул в секрете... Это когда я ихнего офицера заарканил, - может, слыхали про это... Адмирал Нахимов покойный, Павел Степаныч, дай бог царство небесное (Терентий перекрестился), сам мне вот этот крест тогда навешивали, - показал он пальцем, - а этот раньше - за английского офицера...
И столько совсем ребячьего желания не то чтобы похвастаться, а доставить удовольствие, чуть-чуть хотя бы порадовать, было в этих словах и жестах Терентия, что Хлапонин невольно улыбнулся слегка: только казачок Терешка, бывало, говорил с таким жаром, соблазняя его идти на охоту за утками на Донец.
– Об этом что говорить, Терентий, отличился, это я вижу, - проговорил он уже куда более мягко.
– А на Кавказе в плену у черкесов был, Митрий Митрич, - счел удобным именно теперь сказать Терентий.
– И в плену успел побывать? Как же ты вырвался?
– удивленно спросил Хлапонин.
– Вот память об этом ношу, - приподнял несколько свой кинжал Терентий.
– Я там заместо пластуна в секрете в камышах сидел, - ну, черкес меня на аркан, вроде как я того офицера французского... Здоровый там один оказался - сажень высоты, - это его и кинжал был, а ко мне попал.
– Зарезал ты его, что ли, этим кинжалом?
– Зарезал, а как же? Не зарезал бы, ходил бы и до сих там у них в ишаках... А кабы француза того, какой меня штыком угадал в это место, не зарезал я тем кинжалом, то и вас бы я не побачил, Митрий Митрич: на то ж она и называется война!.. А как с Лукерьей моей, с детишками не воюют там, Митрий Митрич?
– спросил Терентий вполголоса, потому что проходили мимо два казака.
– Я после того в Хлапонинке ведь не был, не знаю.
– Не были-с? Как же это могло?
– очень изумился Терентий.