Севастопольский бронепоезд
Шрифт:
Мы сами не ожидали, что так здорово все обернется. Немцы, попав в «мешок», прекратили сопротивление. Забираем полсотни пленных. На поле боя лежит человек семьдесят убитых и раненых гитлеровцев. Часть вражеских солдат разбежалась по кукурузному полю. Матросы вылавливают их там. В наши руки попало много трофеев: пулеметы, винтовки, боеприпасы. Мы с ходу занимаем совхозный поселок.
Здесь и разыскал меня полковник Осипов.
— Ловко вы сработали, чертяки полосатые, — вместо приветствия проговорил он. — Я, грешным делом, на чем свет ругал тебя,
Неудобно лежать в присутствии командира полка. Пытаюсь встать. Но не тут-то было. В глазах сразу потемнело. Перед этим я уже дважды терял сознание, но каждый раз ненадолго.
Полковник только теперь заметил, что я ранен. Кликнул врача. Саша Бахирев уложил меня поудобнее.
— Этот сумасшедший уже четвертый час в таком состоянии ротой командует, — пожаловался он Осипову.
Полковой врач осматривал рану. Яков Иванович ждал, что он скажет, и тихонько поругивал меня:
— Как же так, сынок? Ведь говорил тебе: стерегись…
Врач определил, что рана серьезная. Требуется немедленная операция.
Я с трудом улавливал смысл слов. Осипов наклонился и поцеловал меня. Тепло поблагодарил за службу и пожелал поскорее выздороветь. Я хотел ответить, но губы не слушались…
Мне сделали укол против столбняка и с первой партией раненых отправили в медсанбат. В дороге нашу санитарную полуторку обстреляли фашистские истребители, и меня задели еще две пули…
В Лузановке мне сделали операцию. Очнулся я уже в палате. У моей постели сидела миловидная девушка в белом халате. Заметив, что я проснулся, она защебетала, как пташка:
— Вот мы и живы, братишка! А все боялись за тебя — и врачи, и Осипов: он все время твоим состоянием интересуется. — Девушка разговаривала со мной, как с ребенком, ласково и покровительственно. — Давай знакомиться. Меня Лизой зовут. Мы с тобой теперь кровные брат и сестра: я тебе четыреста кубиков своей крови отдала. Прямо во время операции. Ты же совсем, совсем слабенький был, еле душа в теле. Не хочешь ли ты чего-нибудь?
— Хочу, Лизанька. Очень хочу жить!..
На другой день нас доставили в порт, на теплоход «Советская Армения». В темноте теплоход отвалил от причала и под эскортом миноносца и двух катеров-охотников направился в море.
Глава IV. Здравствуй, Севастополь!
В сочинском госпитале пришлось пролежать около месяца. Это был город моей юности. Здесь до призыва на флот мы с Сашей Мозжухиным работали на электростанции.
Почти каждый день в палату приходили друзья, товарищи из горкома комсомола. Всех опечалило известие о гибели Саши: его очень любили на электростанции.
Вместе со мной оказалась и Оля Иванова, наша медсестра. Она медленно поправлялась после тяжелой контузии, заикалась и плохо слышала. Оля подолгу просиживала возле моей койки, ухаживала за мной, как самая ласковая сиделка.
А однажды мне сказали, что ко мне приехала какая-то старушка. Это была мама! Узнала, что лежу в госпитале, и вот приехала из Краснодара.
Мама! Шесть лет не виделись мы с ней. Она сильно сдала за эти годы. Волосы стали совсем белые, лицо избороздили глубокие морщины. Я глажу натруженные руки с голубоватыми веточками вздувшихся вен и шершавой, огрубевшей от работы кожей. Для меня эти руки самые нежные и самые красивые… Трех сыновей и двух дочерей выходили и вывели в люди эти руки…
У матери на глазах слезы.
— Ну, что ты плачешь, мама? — а у самого тоже глаза мокрые. — Видишь, я жив. Скоро снова стану на ноги…
— И снова уйдешь…
— Ничего не поделаешь, мама. Так надо.
Раны быстро заживали, молодой организм брал своё. Не давали покоя мысли: как там в Одессе? Как там мои боевые друзья — фронтовые побратимы: батя (так мы называли Осипова), комиссар Митраков, Саша Бахирев, Балабанов, Лайко…
16 октября встал рано. Утро было серое, дождливое, навевающее тоску. Мысли, одна другой тяжелее, лезли в голову. Скорее бы выписали, скорее бы в Одессу, в полк!
Кто-то из соседей по палате включил репродуктор. Передавали последние известия.
— От Советского информбюро, — как всегда, размеренно и четко произнес Левитан. Какая-то еле уловимая тревожная интонация в его голосе заставила насторожиться. И вдруг — как гром:
— По приказу Верховного главнокомандования нашими войсками оставлен город Одесса…
Мне показалось, что я ослышался.
Не может этого быть! Это ошибка! Ведь там Осипов, Митраков, там Саша Бахирев, Балабанов, Лайко! Разве они оставят город?!
Пришел комиссар госпиталя. Объяснил, что гарнизон Одессы сделал все, что можно было сделать, и оставил город только по приказу командования. Сейчас защитники Одессы сражаются на Перекопе. Враг подходит к Крыму.
С этого часа мы начали просить врачей скорее выписать нас из госпиталя. Мне удалось добиться своего, уговорил врача. И вот, еще прихрамывая, вышел из госпиталя.
Трудным был путь до Севастополя. Бои развернулись уже на подступах к Крыму, на Ишуньских позициях. В Джанкое удалось сесть на паровоз. Когда отошли от станции, налетели «юнкерсы». Бомбы падали то слева, то справа. Машинист стоял спокойный, строгий, пристально смотрел вперед и лишь изредка говорил негромко, но властно:
— Быстрее, ребята, быстрее…
Мы с кочегаром непрерывно бросали в топку уголь. Поезд мчался на всех парах. Наконец, бомбежка прекратилась. Машинист впервые улыбнулся, кивнув нам:
— Ну что, устали? Отдохните маленько. Он закурил, угостил нас.
— Ну, как там в Одессе, морячок, жарко было?…
Здесь тоже нелегко. Вот мы с помощником ни дня, ни ночи не знаем. Все для фронта.
Михаил Владимирович — так звали машиниста — рассказывал, что вот уже две недели они не могут вырваться домой, навестить семью. Берут составы с вооружением, боеприпасами, продовольствием и на высоких скоростях без смены ведут через Симферополь и Джанкой.