Северные новеллы
Шрифт:
Четыре дня песец пролежал в палатке, отказывался принимать пищу, даже не пил. Беспокоясь, что он изойдет кровью, я наложил на страшные раны зверя пластырь. Мы ухаживали за ним, как за больным ребенком. Я взял грех на душу, загубил гусенка и провернул парное птичье мясо через мясорубку. Наконец-то зверь поел. И дело пошло на поправку.
Жулик исчез через несколько дней. Вернувшись со смены, мы не обнаружили его под нарами на оленьей подстилке. Обыскали всю округу. Зверь будто сквозь землю провалился.
Ближе к осени буровики перебазировались на противоположную оконечность острова, за сто десять километров. Здесь нам предстояло пробурить две скважины.
И каково же было наше удивление, когда в день приезда к нам в палатку заявился старый знакомый! На спине и боках у него были рубцы. Зверь был страшно голоден, потому что не жуя проглотил содержимое двух банок говяжьей тушенки. Он отощал еще больше.
Жилось здесь ему худо. В этих местах не было ни гусиных колоний, ни птичьего базара, лишь изредка встречались одиночные гнезда пернатых. Но, как мы поняли позже, уходить он отсюда не собирался. Жизнь ему была дороже обильной пищи.
Когда стало известно, что наш поисковый отряд вскоре перебросят на юг Камчатки, на побережье Первого Курильского пролива, я потерял покой. Там жили каланы, или морские выдры, или морские бобры,— существа, по рассказам, поразительные во всех отношениях. На Дальнем Востоке я встречал уссурийских тигров и белогрудых гималайских медведей, на острове Тюленьем, что неподалеку от Сахалина, наблюдал сивучей — морских львов и котиков, на острове Врангеля видел белых медведей, лахтаков — морских зайцев, моржей, овцебыков, арктическое чудо — розовую чайку. Когда Фритьоф Нансен повстречал во льдах эту редчайшую птицу, он от радости пустился в пляс, и товарищи великого полярника подумали, что их начальник свихнулся.
А вот каланов видеть не доводилось. И неудивительно. Во всем мире не найти пушного зверя с таким красивым, мягким, шелковистым и носким мехом. И таким баснословно дорогим. В начале века от полумиллионного стада осталось чуть больше полутора тысяч: на острове Медном, что на Командорах, на Курилах, на Южной Камчатке, на Аляске и Алеутских островах. Одумались люди, выдали зверю охранную грамоту... Сейчас их тысяч десять.
Наконец отъезд! За два часа вертолет перебросил отряд поисковиков из центра Камчатки на южную оконечность полуострова.
Дикие, первозданные места, еще не обжитые людьми. Сопки в яркой зелени стланика-кедрача с белыми прожилками каменных берез тянулись до самого горизонта. Нагие пепельно-коричневые скалы вертикальной стеною подступили к проливу. Вода пролива свинцовая; белогривые валы ударяли в береговой камень мощно и раскатисто.
Едва мы разбили палатку в ложбинке возле ручья, я пробрался сквозь густые заросли стланика и вышел к проливу. В кармане моей штормовки лежала вареная треска.
Моему взору предстала обширная бухта. На камнях и в воде неподалеку от берега многочисленными группами сидели и лежали каланы, дегтярно-черные и бурые. В воде они лежали все в одной и той же позе, на спине, приподняв голову и скрестив на груди передние лапы. Кто спал, кто сладко, во всю пасть, зевал.
В той группе, что находилась напротив меня, были беременные самки и матери с новорожденными детенышами — медведками, как их прозвали за светло-бурый мех. Одни спокойно лежали на материнской груди, позволяя вылизывать, разглаживать свой мех, другие бестолково гонялись друг за дружкой, и родительницы беспокойно следили за шалостями своих чад. В группе слева держались самки с уже подросшими детенышами, а в группе справа — холостые звери.
Но меня удивил не четкий порядок в стаде каланов. Поразил мир, царивший среди хищных зверей. Ни грызни, ни драки, ни даже легкого раздражения. Помнится, на Тюленьем среди котиков была совсем иная картина. Бесчисленные потасовки, жестокие битвы за самку и место на тесном пляже там не утихали ни на минуту, и тела самцов были обезображены свежими ранами и шрамами.
Я много был наслышан о каланах и знал действительную причину их необычайно кроткого нрава. У белого медведя или у того же котика толстенный слой подкожного жира. Разодран в драке мех — не беда: от переохлаждения тело защитит жир. А у калана жира почти нет, роль теплоизоляции выполняет только мех; всякая рана грозит животному смертью в холодных водах. Умные звери это знают и берегут шкуру пуще зеницы ока. А как они ухаживают за своими шубками! Почти все морские бобры, отдыхавшие на берегу, каких я окинул взором, неустанно массажировали передними лапами свой воистину драгоценный мех, изгоняли из него влагу, расчесывали, взбивали шелковистые волоски. Ни дать ни взять модницы перед зеркалом, наводящие марафет перед новогодним балом. Калана нельзя назвать красивым зверем, как, например, косулю или леопарда: коротенькие лапы, вздувшееся брюхо, чуть ли не волочившееся по земле, толстый короткий хвост; но мешковатое полутораметровое тело (словно он шубу надел не по размеру), свисающие белесые вибриссы — усы, незлобивый, добродушный взгляд широко поставленных глаз — все излучало неизъяснимое очарование. Что-то совсем беззащитное, овечье есть в его заросшей светлым мехом морде. Да и что такое красота? Так глядишь на красивую холодной античной красотою женщину; не трогает ее лицо — восхищает. И вот встает рядом с нею другая. И рот-то у нее великоват, и нос вздернут. Но в милой улыбке, в смешливых глазах столько несказанной прелести, теплого света, что, право же, уже не замечаешь неподвижную античную красоту...
Пока я стоял, звери не проявляли заметного беспокойства, лишь изредка поглядывали на меня: ты кто, мол, таков? Но едва мне стоило приблизиться к ним на несколько метров, беременные сам-:ш и молодые мамы, схватив зубами медведок, устремлялись к воде. Шлеп! Шлеп! Шлеп! Одна за другой каланихи попадали с обрывистой кромки в пролив. Лежа на сш>ле, животные, как по команде, приподняли головы, устремив на меня опасливые взгляды; детеныши забрались на материнскую грудь.
Мне невольно стало стыдно за род людской. Говорят, на острове Медном каланы совершенно не боятся людей и, выходя из моря, берут пищу прямо из рук. Не так-то просто раньше было добраться до Командор, человек не успел там выбить, напугать зверей — вот причина такой доверчивости. А на Южной Камчатке успел. Да так, что у каланов выработался инстинкт боязни двуногого существа как самого опасного хищника. Запрет на свободный отстрел каланов введен у нас в 1924 году. Этот зверь живет десять лет. Стало быть, даже через шесть поколений мирной для него жизни не притупился этот тревожный инстинкт!
В невеселом раздумье я сел на камни, чтобы казаться зверям поменьше ростом и не так пугать их. Каланы покачивались на волнах, как на качелях, и по-прежнему не спускали с меня настороженных глаз.
Мое внимание привлек каланенок, который сидел на материнской груди и тоже смотрел на меня. Но во взгляде детеныша не было страха. Глаза горели безудержным любопытством. Незнакомые существа возбуждали в нем интерес, но не страх. Раза два каланенок пытался сползти с груди матери с явным намерением плыть ко мне, но родцтельница удерживала несмышленыша передними лапами. Они у нее цепкие, хваткие, не то что задние, напоминающие ласты; вместо пальцев — твердые и очень подвижные подушечки и фаланги — трубчатые кости, которыми зверь может держать даже соломинку.
Наконец медведка, улучив момент, выскользнул та- ки из крепких объятий, свалился в воду и поплыл. Мать, очевидно, подумала, что детеныш захотел размяться, порезвиться, а потом вернуться на прежнее место, и не преследовала единственное свое чадо. Но она ошиблась. Каланенок довольно быстро проплыл десяток метров, что разделяли нас, и выкатился на берег. И только тогда каланиха спохватилась и с тревожным писком поплыла на выручку.
Медведка засеменил ко мне, на ходу стряхивая со шкуры воду. Ростом он был не больше кошки. Стараясь не делать резких движений, я извлек из кармана вареную треску, положил возле ног. Каланенок приблизился вплотную. Сначала он обнюхал ноги, затем пищу, потом задрал морду и уставился молочными глазками в мое лицо.