Северные рассказы и повести
Шрифт:
И дурачку хорошо жилось, все его жалели, угощали леденцами-монпасье. Дурачок слово это выговаривать не умел, а сласти страсть как любил. Ходит за кем-нибудь и канючит одно и то же: «Дай мампасе, дай мампасе, дай-дай-дай». Пока не дашь – не отстанет. Вот все и давали, что ж поделаешь, если жизнь такая.
Детишек дурачок никогда не обижал. Бывало, бегают они за ним гурьбой, кто за штаны дёргает, кто пальчиком ему грозит, и все хором кричат: «Дурачок! Дурачок!» А он в ответ: то козликом блеет, то подпрыгивает, то рожицы корчит смешные и… это… язык высовывает изо рта и крутит им по-смешному так, по-глупому. Что с него возьмёшь, если он и вправду дурачок?!
Много лет так прошло. Стареньким дурачок сделался, уже не прыгает, как раньше, и поет-похрипывает, и забываться начал: идет, идет по дороге и вдруг к забору или ограде свернет и спать укладывается калачиком. Ладно бы только летом, а то и зимой случалось, совсем замерзнуть мог, пригляд-то за ним не тот стал. Ранешние-то бабки зорко следили за дурачком, а нынешние за внуками-то не шибко смотрят, а тут чужой глупый человек. Обветшал дурачок и в одёжке тоже. И кормежка не та стала.
И поселился в деревне добрый деловой человек, так он про себя сказал, вот ему и поверили. Дом крепкий построил. Саженцев яблоневых навёз откуда-то, деревенских на работу нанимать начал, платил хотя и не шибко, всё обмишулить норовил, но раньше-то и того не было, а тут вот – пожалуйста.
Дурачок тем временем совсем сдал, усох и вовсе не скачет уже козликом, и бубенчиками не звенит, и видит плоховато, всё на завалинках тулится вечно и дремлет, ну, ещё кряхтит иногда.
Вырос яблоневый сад, прибыток давать стал хозяину. Хорошие яблочки, наливные. Людям хозяин не очень доверял, завел собак цепных яблони свои сторожить, днем на цепи, а на ночь ограду закрывал и гулять их отпускал по саду. И собачкам хорошо, и сад в целости. Всё бы ничего. Только детворе разве втолкуешь: им куда нельзя лазить – там мёдом и намазано.
Сговорилась ребячья ватага в саду ночью яблок наворовать. У самих ведь яблони есть, а для них вот - слаще чужих , запретных в целом свете не найти. Ну, и полезли через ограду! А собаки злющие - тут как тут! Кидаются на ребятню бестолковую. Крику детского, лаю собачьего – до небес среди ночи-то. Далеко слыхать. Хозяин в окошечко выглянул, а собачек убрать не шибко торопится, хочет, чтоб его кобели страху нагнали на воров. Ватага храбрая поразбежалась, а двоим детишкам не повезло, окружили их псы, вот-вот рвать начнут.
И вдруг наш дурачок седенький объявился! Видно дремал неподалёку. Как кинулся он на собак, как начал их от детей отгонять, откуда только силы у старого взялись! Лает на собак, дразнится, кулачками им грозит. Успели ребятишки убежать, только дурачку… не повезло ему , сильно не повезло. Шибко собачки злыми оказались…Пока люди соседские понабежали, пока хозяин псов своих отогнал…А поздно уже. Не стало дурачка.
Вот и прикинь теперь: всю жизнь ведь он для всех дурак дураком был, а какое сердце нежное и отважное хранил в себе. Какая любовь в нем была к ребятишкам маленьким… Никто о том и не догадывался …
ЛАПШИН
Этой ночью снился мне странный сон… Огромные-преогромные врата посреди неба. Резные, вроде как из наиценнейших пород деревьев: и черного, и красного, и коричневого, и белого, и желтого – всех цветов и оттенков, какие только бывают. Резьба искусная, тонкая, всё до самых мелких деталей разглядеть можно: тут и виноградные лозы с гроздьями, и львы рычащие, и медведи, и зайчики, и птички поют, и леса широкие, и реки текучие, и горы высокие, дальние, серебристые… Стал я вглядываться: а оно всё живое и есть! Шевелится, дышит, ветрами шумит…
А перед вратами теми облака белоснежные клубятся, и выглядывают из них отовсюду, как из кустов, малыши-ангелочки. Видно, что много-много их там. Выглянут и снова прячутся.
– Да, что ж это делается, куда вы поразлетелись, поразбежались-то опять, а?! Ну-ка, быстро сюда! Эй, малышня! Хватит копошиться, в кошки-мышки играть, а то я сейчас уже рассержусь!
Громыхая зычным голосом, прохаживается вдоль врат насупленный здоровенный дядька с широкой стриженой бородой и зорко посматривает на ребятню. Раз! Ухватил одного, который зазевался, приоткрыл врата и подбросил его легонько туда. И полетел малыш, ревя и посверкивая крылышками, полетел на землю, в новую свою жизнь…
Чей же это голос был? Знакомый же, а вот спросонья не разберу никак.
– Ах, вы курвы такие! И как это вам на ум такое взбрело! Уволю! Завтра же заявление на стол и вон из роддома к… матери! Кольца, серьги нацепили, косметики килограмм на рожи свои бесстыжие! Это ж родильное отделение, а не бордель! Совсем ума нет!!! Какие вы медработницы?! Бабье натуральное! В родильном отделении всё должно быть стерильно! … вашу мать! Вам же русским языком сказано было!
Разъярённый главврач Лапшин выпроваживает из родильного двух дамочек в халатах. Обе в слезах. Новенькие. А ведь действительно говорил он им обо всём при приеме, предупреждал, но дамы видимо решили, что указания местного начальства можно корректировать по своему усмотрению. Ошибочка вышла. У Лапшина с этим строго. Не порезвишься.
Вот он большой, как самовар, стоит со стаканом горячего чая перед окном в своем кабинете и смачно ругается уже по другому поводу. Лапшин – в матерщине мастер уникальнейший. Как закатит «соловьиную руладу» - залюбуешься разнообразием могучего русского языка. Сколько же в нём нюансов и коленцев неведомых кроется!
Мат я как бы пропускаю, но в остальном смысл произносимого примерно таков:
– Вот же какие девчонки нехорошие, нехорошие, совсем очень нехорошие! Это ж надо! Я их только что в туалете поймал курящими, нехорошие они такие, и выпроводил на нехорошо! Их, нехороших, сюда на сохранение привезли, обеим семнадцати нет, вместо мозгов одно нехорошее, а они, глянь, курят, стоят за уличными дверями! Нехорошо! Нехорошо, нехорошо! Попростужаются же, нехорошие такие девочки!
Какие из них будущие матери? Как они детей растить будут? У обеих на локтях синё, поистыкано уже с такого возраста, да и по глазам нехорошим видно, чем занимались.