Северные сказки. Книга 1
Шрифт:
130
Обжора[84]
Были да жили мужик да баба, у йих не было дитей никого. Ну, старуха-то и говорит: «Старик, сделай с глины паренька». Ну, ёны сделали, ён съел вси хлебы у йих, больше йись нечего. Ну, съел дедка с клюшкой и бабку с прялкой. Ну, и побежал на погос. Попадаэтця ему поп стрету (священник хоть, как хошь назови), и он съел попа с скуфьёй и попадью с квашнёй. Ну, да опеть побежал. Попадаютця ему грабленники с граблямы, ён и говорит: «Грабленники, я вас съем». Оны говорят: «Што ты шальнёй, не ешь». «Нет, съем», — скаже. Ну, да съел, опеть побежал. Попадаютця ему сенокосьци с косамы. Ён говорит: «Сенокосьци, я вас съем». Оны говорят: «Што ты, шальнёй, не ешь». «Нет, съем», — скаже. Ну, да съел, опеть побежал. Попадаэтця ему бык стрету. «Бык, — говорит, — я тебя съем». И говорит: «Нет, ты, шальнёй, не ешь». Он съел да опеть побежал. Попадаэтця ему боран стрету. «Боран, я тебя съем!» — «Што ты, шальнёй, Ивашке, не ешь». — «Нет, съем», — говорит. «Ну, стань же ты под гору, а я на гору, — боран говорит, — и отвори рот шибце». Боран говорит: «Я как побежу, так тиби прямо в рот заскочу». Боран как бежал, бежал с горы, да ему как рогамы в брюхо дунул, у его брюшина-то и лопнула, у этого парня. Ну, оттуль вышли: бабка с прялкой, дедке с клюшкой, и поп с скуфьёй, и попадья с квашнёй, грабленники с граблямы, сенокосьци с косамы и бык с рогамы. Ну, боран всих збавил. Сказка вся.
131
Шут[85]
Досюль сыстари века был шут, шутова сестра; шут гди ни ходил, а всё шутоцьки шутил. Сусед бил скотину, а шут взял у скотины пузыри и наточил крови коровьей. Ну, взял сестры под пазухи и положил, сам говорит: «Сестра, как будут гости, я тиби говорю, што, сестра, сберай на стол, ты скажи: «не стану», я тебя ножикам под пазухи тыкну, ты пади, а плетью свисну, ты скопи, ну и на стол сберать поди». Ну, и приходя гости. «Сестра, ставь стол». — «Не стану». Он взял, ножикам под пазухи тыкнул, она и пала; плетью свиснул, она и скопила. Ну, это было у его гостей два брата. «Што, шут, продай плеть!» — «Да купитя, братьци». — «Што возьмешь за плеть?» — «Сто рублей». Оны и взяли. А он говорит: «Конь золотом сере». Он коня-то поднял на сарай и напехал коню-то в жопу золота. «Братци, у меня видь конь золотом серя, подитя, посмотритя». Оны приходя, оподлинно. «Шут, продай коня. Што за коня?» — «Давайтя по сту рублей». Оны коня и купили. И приежжают домой, коня поднели на сарай, насыпали пшены белояровой. Ну, подослали под жопу платоцьки шолковы, и конь ел, ел, говном и насрал, а не золотом. Выходя на сарай, посмотрели, конь не золотом насрал. Брат брату и говорит: «Брат, шут нас омманил, конь у нас говном насрал, шолковы-то платки наши замарал». Ну, опосля этого старший брат взял эту плеть к сиби, так старший говорит жены: «Жена, как буду гости, я тиби скажу: "Жена, ставь стол", ты скажи: "не стану", ножикам под пазухи тыкну, ты пади, плетью свисну, ты скочи». Ну, и приходя гости; он и говорит: «Жена, ставь стол». Она говорит: «Не стану»; ножикам под пазухи тыкнул, она и пала, плетью дул, дул — баба не вставаа. Ну и другой брат приходи, там гости явились, за плетью. «Брат, што у тебя?» — «А што у его, то и у меня». Ну, он плеть взял к сиби. Приходит к жены, говорит: «Я скажу: "Жена, ставь стол", ты скажи "не стану", я ножикам под пазухи тыкну, ты пади, плетью свисну, ты скоци». Ну и приходит при гостях и говорит: «Жена, ставь стол». — «Не стану». Ножикамы взял, под пазухи и тыкнул, она и пала. Почал плетью дуть; дул, дул, она и не вставаэт. Вот беда, бабу зарезал. Ну, и приходи к брату: «Брат, я беду сделал». — «Какую беду?» — «Бабу зарезал». —
132
Семеро из бочки[86]
Была злая женщына, жыла она двоима с мужем, жили оны не очень богато, бедно. Как-то мужа журила и бранила, йись было ницего, сходил нажал ржи коробацьку. Ну, и приходи, приноси домой, она ему говорит: «Ну, куды с рожью нынь, сходи на мельницю, да смели на муку». Так потом он шол на мельницю, коробацьку смолол, оттуль пошол да понёс в коробоцьки, да повиял витер сивер, да муку-то и рознесло. Ну, приходи к жены домой; ну, жена мужа бьёт не бьёт и рвёт не рвёт и глято, так и не побила, оставила. Он заплакал да и пошол под сиверик. Шол, шол там, далёко-ль, близко-ль, пришла избушка. Он в эту избушку и зашол. Сидит в этой фатерки старуха: «Куды ты, добрый целовек, пошол?» — «А, старушка, пошол я, — ходил на мельницю, была коробацька ржи да и смолол на мучьку, а с мельници пошол, повиял витер-сиверик и рознесло у меня муку. Пришол к жены, так жена меня бьёт не бьёт». Она и говорит: «На теби, добрый целовек, бочецьку и придёшь домой, и клади на серёдку мосту. Жена буде тебя бранить, ну и стане бранить, ну, так ты за бочецьку и стань да скажи: семеро из боцьки, бейтя мою жону». Ну... он взял эту боцецьку и пошол домой. Пришол домой да поставил бочецьку на серёдку мосту, сам и говорит: «Семеро из боцьки, бейтя мою жону, што можетя». Ну да жону побили, да жону поучили, да и получша немножко стала. Ну и стал с этой бочецькой похаживать да повою-ивать.
133
Колобок[87]
Жили-были старик со старухой. Ну, замесила колубок, испекла, клала на окошецько студитьця. Колубок стынул, стынул, укатился. Идёт заэць. «Куды, колубок, покатился?» — «Я колубок на сметанки мешон, против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол и от тебя, заэць, уйду». Покатился колубок. Идёть волк: «Куды колубок покатился?» — «Я колубок на сметанки мешон; против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол, я от зайця ушол и от тебя уйду, волка». Ну попадаать лиса настрету. «Куды колубок покатился?» — «Я колубок, на сметанки мешон, против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол, я от зайця ушол, я от волка ушол и от тебя, лиса, уйду». — «Не уходи, сядь ко мни на ушко, спой песенку». Ну, колубок и запел опеть: «Я колубок, на сметанки мешон, против пецьки печён, на окошецьки стужон; я от деда ушол, я от бабы ушол, я от зайця ушол, я от волка ушол и от тебя, лиса, уйду». — «Не уходи, сядь ко мни на язычёк». Ну, колубоцек сел на языцёк. Ну, и запел опеть: «Я колубок, на сметанки мешон, против пецьки печён и т. д. от тебя, лиса, уйду». Ну лиса схамнула его.
134
Пантелей[88]
Пинтилей валыглаз (а повидай, што значит), ну, он жил, вдвоэм оны жили с матерью. Скаже: «Мати, пойду в лес дров рубить» (он так матерь зовёт). И пошол; шол, шол, дошол до гумна, там мужик молотил, так овин цистит. Он говорит: «Бог помочь! Дай тиби господи напёрскамы мерить, малёнкамы дамой носить». Мужик вышел за ворота, да яго бил, бил, бил, ну он дамой пошол со слезамы к матери. «Мати! скаже, мене били». — «За што тебе били?» — «А я пришел в гумно, мужик овин цистит, сказал: "Дай тиби господи напёрскамы мерить, а малёнкамы домой носить"». — «Ой ты шальний, ты сказал бы: "Дай тиби, господи, малёнкамы мерить, а мешкамы домой носить"». — «А, мати, я же и пойду». Снова в лес, вишь, походит. Ну, да опеть и пошол. Попадаэтця мужик, едет с дровамы. Он мужику говорит: «Дай тиби господи малёнкамы мерить, а мешкамы домой носить». Ну, мужик опеть его выбил, ну, опеть и пошол к матери со слезамы. «Мати! Мене били». — «За што тебе били?» — «А я сказал мужику, который с дровамы едя: "Дай тиби господи малёнкамы мерить, а мешкамы домой носить"». — «Ой ты шальний, ты бы сказал: "Дай тиби господи возамы водить, дома костром клась"». — «А мати, я жа пойду». Попадаэтця ему — покойника вязуть, он говорит: «Дай вам господи возамы возить, а дома костром клась». Яго опеть и выбили. Ён и пошол опеть к матери со слезамы. Мать ему говорит: «Ой ты шальний, ты бы сказал: "Упокой, господи, помени, господи"». Ён и пошол опеть. Попадаэтця ему свадьба встрету. Он и рыцит: «Упокой, господи, помени, господи». Ну, яго опеть и выбили. Он и пошол к матери со слезамы. Пришол, сказке: «Мати, мене били». — «За што тебе били?» — «Я сказал, што упокой, господи, помени, господи». — «Ой ты шальний, ты бы рьщял: "Што князю молодому, кнеины молодой". Ну, ладно, не знаэшь говорить, так жыви дома» — мать-то скаже. Ну, ночевал дома, ночь проспал, утром выстал, матери и говорит: «Мати, сходи, выпроси какую-нибидь лошадёнку, худая или хорошая, худая так...» Мать сходила и выпросила. «Мати, выпрось-ко мни какоэ-нибудь топорёнко». Ну, и отправила в лес, поехал за дровамы, и съехал в лес. Ехал, ехал, увидел деревину толстую. На деревины сук толстый, он и выстал на деревину, сел на сук, на котором суку сидит, тот и рубит. Едя тоже мужик по дороги, лежит на дровнях, ему и говорит: «Ой ты шальний Ивашке, на котором суку сидишь, тот и рубишь. Рубишь, рубишь, да отрубишь, на зень и падешь с суком». Он отвецяэт: «Ну, натущаэшь (наговоришь), што я паду, я достану тебе и у тебя голову и отсеку». Мужик мима проехал, а он отрубил, да на зень с суком и пал, да скопил, ну, мужика догонить, а мужик ляжит на дровнях. Он догнал и топором голову отсек. Ну, да кинул на свои дровни, на дровни на свои кинул, да повёз домой, не нужно и дрова. Домой приехал, сам говорит: «Мати, я у суседа голову отсек». — «Ой ты шальний, — мать скаже, — а гди голова?» — «Голову в ызбу и принес». Мать взяла да снесла в подпол, на завалины клала. Ну а там робята у суседа вопят ( по деревеньски, пусь уж: вопят), бегають, вопят: «Хто буде у нашего батюшка голову отсек?» Он скаже: «Робята, робята, а я!» Робята побежали к начальсву, взяли там старосту да старшину да привели туды к им. «Ну, Ивашке, скажу, ты голову у суседа отсек?» Он говорит, што я, не отпераэтця, а у матери на тую пору прилажена свинья палёна. Нацяльсво-то и говорит: «Поди же принеси голову». Ён в подпол сбегал да... у матери голова убрана и на то место положена свинья палёная с рогамы, а он за рога-то хватил в подполи да в ызбу и несёт. «Робята, робята, были ли у вашего батюшка рожка?» Ну, староста да... видя, што тут дело... у матери сделано, ему и говорят: «Ты как инный раз, што хошь сделаашь, матери не сказывай, нам сказывай». Ну, он и говорит: «Ну, ладно». Ну на инный день пошол в лес опеть. Попалось ему там золота много, денег. Он взял, наклал этого золота в порки (в порки, по-деревеньски, подштанники, по-хорошему сказать), в тую соплю и другую, но аща всё не входит. Ну, там не знаю куды остатки маленько обрал, кинул на плецё да понёс домой. Пришол, домой к ступеням да и хрястул о тятиву (боковыя стороны) и сам побежал к начальсву, а порки у ступеней оставил. Прибежал. «Робята, я много денег нашол, пойтя-тко скорея». Ну, он впереди бяжит, оны вслед, а мать той пору слышала, што он о ступени хряснул, или побежал, деньги сбавила и вытрясла с порков, а туды наклала кирпицёв. Оны прибежали, а там уж и денег нету, а он прибежал сам и говорит (у его рубаха да порки были скинуты): «Робята, робята, была два, стала три!» У ей кирпицёв тут в сопли напихано, тут и рубаха лежала, да и в рубаху напихала. Оны прибежали да ему и говорят: «Ну, смотри всегда матери сказывай, а нам больше не сказывай» (омманил их, так...). И больше нету.
135
Вошиная хата[89]
В одном городи там вошь жила в своэй хати. Ну, пришла блоха-попрядуха. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» Ну, она и отвечаат: «Живёт в сём городи, живёт в сём Киеви вошь-поползуха. Ты хто?» — «Я блоха попрядуха. Пуститя-ко меня». — «Поди». Ну, сицяс приходит клоп-краске. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Живёт в сём городи, живёт в сём Киеви вошь-поползуха, блоха-попрядуха. Ты хто?» — «Клоп-краске. Пуститя-ко меня». — «Поди!» Ну, приходи муха-барайдунья. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Вошь-поползуха, блоха-попрядуха, клоп-краске. Ты хто?» — «Муха-барайдунья. Пуститя-ко меня». — «Поди». — Приходит мышь-серке. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Вошь-поползуха, блоха-попрядуха, клоп-краске, муха-барайдунья. Ты хто?» — «Мышь-серке. Пуститя-ко меня». — «Поди!» Приходит заэц криволапый. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Вошь-поползуха, блоха-попрядуха, клоп-краске, муха-барайдунья, мышь-серке. Ты хто?» — «Заэць криволапый. Пуститя-ко меня». — «Поди!» Приходи с под куста шипун (змей), за ноги типун. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Вошь-поползуха, блоха-попрядуха, клоп-краске, муха-барайдунья, мышь-серке, заэць криволапый. Ты хто?» — «С под куста шипун, за ноги типун. Пуститя-тко меня». — «Поди». Приходит лиса лукава. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Вошь-поползуха, блоха-попрядуха, муха-барайдунья, клоп-краске, мышь-серке, заэць криволапый, с под куста шипун, за ноги типун. Ты хто?» — «Лиса лукава. Пуститя-тко меня». — «Поди!» Приходит волк серке. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Вошь поползуха, блоха попрядуха, муха барайдунья, клоп-краске, мышь серке, заэць криволапый, с под куста шипун, за ноги типун, лиса лукава. Ты хто?» — «Волк серке. Пуститя-ко меня». — «Поди!» Приходит медведь. «Хто в сём городи живёт, хто в сём Киеви живёт?» — «Вошь-поползуха, блоха-попрядуха, муха-барайдунья, клоп-краске, мышь-серке, заэць криволапый, с под куста шипун, за ноги типун, лиса лукава, волк серке. Ты хто?» — «Я капиш, лапиш (потому тяжол, сам себя величаат), всим погнётыш. Пуститя-ко меня». Он как зашол туды, да всих задавил там. И больше сказки нет.
136
Илья Муромец[90]
Вот, в городи Муромли бывало, в сели в Карачаэве. Жил-был, кресьянин Иван Тимофиевиць. Не было у него никагого отплодья. Стал Господа просить: «Дай мни дитище, с молодых лет на потеху, с полвека на перемену, а на стары лета по смерти на помин души». Однако же Господь, услышив его молитву, дал Господь ему детище, по имени назвали его Ильёй, дал Бог ему дитище на большии слёзы, то ног у него не было, трицять лет Илья Муромечь высидел без ног в фатеры. Родители сойду на трудну роботу, оставят ему пищу денную, до отца матери пищы он не воскушаэт, а отдас нищей бедной братьи. Однако же говорит: «Нищая братья, просите Господа Бога, штобы ноги мни Господь дал». И сам Господа просит сильне, усердно: «Дай ты мни ноги и здоровие». И минуэтця ему 30 лет, и Господь смилосердовался, пошлёт светобразного юноша ангела. Подойде этот юноша к Ильи, говори: «Илье, создай ты мни по чину милостину, есь ли у тебя. Я от многих людей слыхал, што ты милослив был, сам хлеба не воскушаэшь, котору дённу пищу родители оставя, всю ради имени Господня отдаваэшь». Однако же Господь, переглядев, пошлёт этого аньгела и попросит он: «У меня дать нечего, а я сам жадный напитьця студёный воды, как у меня дать нечего, не почерьпнешь-ли ты в студёном колодци?» Однако же юноша светобразный почерпне студёной воды и поднесёт Ильи. Илья это чару принял, и всю выпил до духу. И однако же спросит светобразный юныша, што «чувствуэшь ли в сиби, Илье, што ни?» — «Я чувсвую в сиби то, што стали у меня ноги, и здрав сделался. Юноше, дай мне другую чару зараз выпить». Ну, однако же он поднёс другу чару ему. Илья Муромець взял, другую выпил. «Илье, што чувсвуэшь в сиби?» — «Типеричу я чувствую то, што, если бы в краю земли было кольце, я бы проворотил землю краем». Терявши же юнош от него. Скочив же он теперь ногу и побежив он на трудну роботу, гди отец-мать трудятьця. Отец-мать по край реки чистят пожню, говорит, ну, и он пришол. Отец-мать сили хлеба воскушать, а он на то время трудитьця стал, роботать, котороэ дерево тяпнет рукамы, вырвет с кореньямы, в реку и бросит. Однако же подойдёт к отцю, к матери. Отець-мать говорит: «Есь ты, дитё, не кресьянин ты нам». — «Отец, — он и говорит, — дайте мни прощение и благословление ехать во Киев град Господу Богу помолитьця, а стальнокиевьскому князю появитьця». Однако же родители ему и говорят: «Дитё наше, поедешь ты во Киев град, ни проливай крови понапрасну, постой за Божьи церьквы и за златы кресты, и за веру хрисияньскую постой и голову положи». Идёт Илья в свой дом. Однако же дал Бог ему коня, из тучи или из чего (скреснул коня против его). Однако же сделал орудие сиби, тугой лук и стрелоцек калёных наделал. Однако же Илья Муромец сел на доброго коня и отправляэтця во Киев град, подъеде к городу к Муромлю, на пути стоит серёд дороги камень, ударив конь копытом, покипит с этого каменя ключь воды студёной. Однако же говорят ему в городи Муромли: «Илья Муромець, не поежжай ты прямой дорогой во Киев град, а поежжай окольныма дорогама. На пути, 30 лет как дорога закощона в Киев град; однако же теперь на орги большой стоит тридеветь розбойников, не пропущають ни конного и не пешного, и придавают всё к злой смерти». Однако же и говорит Илья Муромець: «Меня Господь на то и послал, штобы прямой дорогой ехать, дорогу оцистить». Подъехал же он к эхтым розбойникам, видят розбойники, што едет юнош бладый, а конь под ним, как лев зверь, идёт сердитый однако они собрались толпой, говоря, и думают: «Мы юноша не убьём, а коня только отоймём». Ильи Муромьцю этот совет их не показался, натянет тугой лук и накладёт стрелочку калёную и спустит в эфтых розбойников. «Ты лети, лети, стрела калёная моя, куды летишь приберай лес кореньямы, проворачивай к верьху». Однако, устрашив, эты розбойники вси пали на коленка. «Ах, витезь богатый, скажи, как тебя по имени, по отечесьву зовуть?» Оны говорят ему: «Ты бери у нас злата и серебра и скачного жемчюгу, и подарим самоцветным каменем мы тебя; это тиби было, бери в нашем табуни лошадином по разуму сиби жеребьця!» Однако же он говорит: «Мни ваше не нужно ништо, у вас, головы убиты, кров пролита, именье копчено у вас. А вы розойдитесь по домам к своим женам, если вы не розойдетесь, то я наоборот приеду с Киева граду на сиё место, если вы будете тут, хвачу одного за ноги и одным всих убью». Однако же оны ему заповедь давають большую. «Илья Муромець, не поежжай-ко дорогой прямой во Киев град, не поежжай к граду Черьнигову, под градом Черьниговом стоит войсько бусурманьскоэ три году. Князь бусурманьский похваляэтця такой ричью: "На князи, говори, черьниговьском буду пахать, на кнегины буду след бороновать"». Ну, а он на место говори: «Вы не учите гоголя на воды плавучи, а меня храброго богатыря с татарами биюци». И подъехал же Илья Муромец под Черьнигов град, и стоит войсько бусурманьскоэ в поли. Однако, теперичу в Черьнигов град он не поехал, гляйт, што Черьнигов град стоит в великом пляну, ворота заперты вси, мосты подняты и ворота песком засыпны. Илья Муромець однако же розгорячив своэ серьце и поехал по войську бусурьманскому. Илья Муромець и зачал войсько побивать: куды едет, туды улиця падёт силы, куды перевёрнетця, туды переулок падат. И однако перебил войсько всё, захватит князя бусурманьского живью в руки. Однако же возьмет с его запись, штобы больше не попущать на Чернигов град из роду в род, не то внуцятам, но и правнуцятам моим не подумать. И однако же едет он теперь в Черьнигов град Илья Муромець; теперича князь чернигоський смотрит, што какого богатыря послал мни славного оберегать Черьнигов град. Илья Муромець подъедет к градским воротам. Князь черьнигоський приказал ворота отворить и вышел с кнегиной своей посереди двора. «Какой ты юнош, говоря, какой орды, какой земли, и какого отця-матери сын, и как по имени зовуть?» — «Города я Муромля, села Карачарова, а сын, Ивана Тимофеева, а по имени зовуть меня Ильюшкой меня». Брали его за руки, провели в свою белокаменну полату и кормять, поять его ествамы сахарьнима, пивом мядовым. «Не я теперь быдь князь, а быдь теперь ты всему граду управитель и сберегатель, и как знаэшь, так теперь управляй градомь нашим». Илья Муромець говорит: «Я вам не управитель этто и не оберегатель, и не нужно мни ваше злато, ни серебро, ништо, этто, а как ты, стоял князем, так ты и стой в своём Церьнигови гради. Если гди напась буде, так прознавай меня, я оберегу град. Однако же я поеду в Киев град теперичу». — «Илье Муромець, не поежжай теперь в Киев град прямой дорогой, закащона дорога, на грязи, говори, топучей, на реки на Смородины, говоря, на трёх дубах, говоря, на двенацяти розсохах, говоря, у Соловья розбойника свито гнездо,, сидит на гнизди, свищет свистом розбойницьким, за трицять вёрс не допущат никакого богатыря». Однако же Илье Муромець говори на это место: «Ехать мни нужно». Илья Муромець и подъежжаэть чистым полем по ближности. Соловей розбойник слышит сиби беду необходимую, што близко боготырь еде, засвищет в полный свис, в розбойницькой, у Ильи Муромьця, с эстого свиста, конь на коленка пал под йим. «Ах же ты, волчья сыть, кровянной мешок, неужто ты храбрее меня слышишь на гнизди?» — ударить коня по крутым ребрам, и так конь розсер-делся, што стал от земли отделятьця, под гнездо под серёд подтащил его, Илью Муромьця. Илья Муромець сын Иванович, натянет тугой лук, накладёт стрелу калёную и спустит в эфто гнездо, попадёт Соловью розбойнику в правый глаз стрела калёная и вышибет его с гнезда на землю. Пал, розбойник из гнезда, как быдто овсяный сноп, пал на землю из зорода, так и он бякнул на землю. Однако же Илья Муромець взял его к стремяны и привезал. «В чистом поли, в зелёном луги, моя полата белокаменна стоит Соловья розбой-ника», — и зачал его просить в свою полату. Илья Муромець не боитьця, едет в его полату белокаменну. Однако же у его большая дочь, была богатырьша, выскочить на ворота, поднимет жалезную подворотню. «Однако, как этот молодець, сровняэтця под ворота, и спущу жалезну подворотню, да убью». Однако Илья Муромець преждя времени увидел ю поганую ворону над воротамы, натянет тугой лук, накладёт стрелу калёную и спустит в эфту богатырьшу, попадёт ей по животу и ростащыло ю от стрелы на обыи стороны. Однако въехал в йих дом, говори, Илья Муромець и говорит свойим дочерям: «Не дразнитя богатыря, говоря, уж как я не мог устоять, так уж вам и моим зятевьям никому не устоять, не троньтья его, просите лучше чесью, штобы меня оставил Соловья розбойника. Подчивайте его тым и инным, златом и серебром, не окинетьця ли на што-нибудь такое, на богачесьво, и не оставит ли старика при доми при своём». Илья Му-ромець не окинулся на ихне чещение, што оны дарили всим, пошол, да и старика повёл и нихто отнять не може, говори.
Однако вышел и вывел его и привязал к стремяны и поехал во Киев град. Приехал же во Киев град, прямо к князю стальнокиевьскому во двор, закрычив громким голосом: «Стальнокиевьской князь, надо-ли тиби доброго молодця во служение, доброго коня изйиздить, красны штаны износит, а тиби верой правдой послужить?» Однако же посылаэт он оттуль, боготыря, по имени Олёша Поповиць. Однако же и приводит его Илью Муромьцю в полаты белокаменны. Илья Муромець крёс несё по писаному, поклон по учоному, и кланяэтця кнезь и кнегины и спрашиват кнезь Владимир его: «Какой ты орды и земли? — говоря. — И какого роду-племени, говори, и какого отця матери сын?» — спрашиват. На место отвечаэт ему: «Городу Муромля, села Корочаэва, а сын, Ивана Тимофеева, а по имени зовут меня Ильюшкой. Приехал я во Киев град, говори, Господу Богу помолитця, постоять за Божьи церьквы и за златы кресты, за веру отечесьво». — «Каким же ты путём ехал из Муромля и давно ли выехал? Каким числом?» Он отвечаэ ему, што «В скором времени я проехал прямой дорогой». — «Да, говори, дороги были закащоны вси, как же ты мог проехать в скором времени?» — «Очищены теперь вси пути у меня, сделана путь прямая; пущи всих был на застави Соловей розбойник на трёх дубах, на 12 розсохах, не пропущал никого, ни пешного, ни конного. Так, стальнокиевьской князь, мой конь на двори и Соловей розбойник на стремяны». И говоря теперь князь стальнокиевьской: «Илья Муромець, приведи его теперь в полату белокаменну». Ну, Илья Муромець его и привёл, поставил его в полаты возли себя. «Однако же, говори, Илья Муромець, прикажи его посвистать в подсвисту, любопытно нам послухать розбойничьего свисту». Однако же Илья Муромець и приказываэт Соловью розбойнику: «Соловей розбойник, в подсвисту посвищи». Однако, князя под правую пазуху брал, кнегину под левую. «А прочи, вы боготыри, которы малосилы, боготыри, выйте из полаты в сини, а Микита Добрыничь, стой возли меня». И приказыват Соловью розбойнику: «Засвищы ты подсвисту»; а у розбойника своя умусель: «Если как я в полный свис засвищу, так Илью убью и вси убиты будут и будет воля моя». Однако, говорит, как засвистал в полный свис, прочи боготыри пали на землю от свисту полумертвы, князя да кнегину заглушило от свисту под шубой, под пазухама, однако Илья Муромець розгорячивши хватит мяч-кла-денечь, хватив да отрубив ему голову, да на улицю и бросил. «Собаки собачья и чесь», — говорит. Ну, и однако оны и стали почесный пир водить и йись и пить стали и прочи боготыри вси. Однако, оны веселились да пили, назвалис оны с Добрыней братьямы крестовыма, побратались, однако оны погостили и роздумали, што, «братья роднии, пойидем в чистоэ поле». Ездили да были оны, однако, въехали в подсолнышьно царьсво, там дивичя. Илья Муромець, как приехал да и роспоселился жить тут с Микитой Добрыницем, однако, пожили малоэ время аль долгоэ, того не могу знать, — ехать теперича Микита Добрыниць стал его в Киев град звать; однако ж, дивися, с которой он жил, тут ему говорит: «Ты как со мной жил, так я сделалась в поноси от тебя, ты как теперича уедешь?» — говоря. Так Илья Муромець вынул перьсень имянной свой, подас ей в руки и говорит: «Сына принесёшь, так на руки надеть, если он захочет, выростет в полный возрос, захочет в Рассею съездить, захочетьця ему отця свого поискать, по перьсни я его узнаю там по своём имянном». И отправились оны теперичу от дивичи прочь во Киев град. Идуть путём, едуть путём дорогой Микита Добрыниць и Илья Муромечь; наехали оны на калику прохожого. Однако, калика идёт прохожой, день идёт по солнышку, а ночь по самоцветному каменю, и зачали Илью Муромець и Микита Добрыниць на калику напущать, говори. Как наедет на его, он свой костыль топнул в землю, а костыль в девяносто пуд по локоть ушол в землю. Захватит коня того в руку, другого в другую, обых и постановил и говорит: «Ах ты брат мой, Илья Муромець, напущаэшь на калику прохожого, ты не помнишь што ли, как мы в одном уцилищи уцились, в одну цернильницю перьямы макали? Вы не знаэте, есь незгода большая во Киеви гради у князя стальнокиевьского, у князя в полаты, поежжайтя туды». Приехал из Литоськой земли, удолище поганоэ (хошь боготырь), ес по нетели яловичьи к выти, а пьёт по котлу по пивному, 12 боготырей на носилках принесут ему и захватит за уши и выпьет до духу. Илья Муромець и говорит: «Ах брат Иван, дай мни свою одёжу нищецькую, я пойду в нищей одёжи, говори, шляпа петдесять пудов, костыль девяносто пуд, а гуня сорок пудов». — «Ты, — говорит, — одёжу у меня возьмёшь да и бок намнёшь». Илья Муромець и отправился во Киев град, прибежив на княженецькой двор и закрычив громким голосом: «Стальнокиевьской князь, ты мне милостину дай». Однако же, теперичу удолищо говорит: «Што у вас за калики попущены, от голосу стёкла посыпались в окнах, позвать сюды калику». А калика, говорит, серьце его как розгорячилось, в яром мути бежит по ступенкам, ступёнки подрагивають и прибежив в полату, крес по писаному, поклон по учоному — калика князю, княгины, говори: «Многолетно здрасьвовать, говори, вперёд желаю здоровым быть, а тиби, удолище поганое, чолом не бью, ты зачим в чюжой полаты сидишь?» — «А што, калика прохожая, не знаэшь ли щи Илья? Каков у вас Илья, говори, корпусом?» Калика на место говорит: «Удолище поганоэ, гляди на меня, каков я, таков и Илья». — «Каково ваш Илья выть умеренну ее ли?» Калика говори: «Илья, говори, ее выть умиренну, говори, с людъмы наряд». — «А велику чару он пьёт?» — говори. — «А чару пьёт Илья в полтора ведра, во времё». «Однако бедный Илья есь; я, вот, боготырь, ем по нетели яловичьи и пью, говори, по котлу по пивному, который котёл несу 12 боготырей, захвачу за уши и выпью весь до духу. Бедный боготырь Илья Муромець, я бы взял на руку да другой сверьху ударил, да в блин бы шлёпнул». — «Ай ты, поганоэ удолищо, у мого как батюшка была сера кобыла; был пивный завод, оповадилась она ходить на пивоварьню пивных тых выжимков йись, по день ходила, ела, и по другой ходила ела, а по третий день как пошла, натрёснулась, брюшина и лопнула, так также тиби поганому удолищу приказала моя кобыла, как съешь нетель яловичью, так и лопнешь». Однако удолищу проклятому это слово не полюбилось, хватит ножище кинжалище да и тропнет-махнёт в Илью Муромьця. Илья Муромець был видь на поспехи богатырьский сильне удал, — как вывернетця, пролетит ножище однако мимо его в стену и прошибло стену, и однако убило там много тотаров за стеной. Илья Муромець, оборонитця ему нёчим, хватит шляпу свою да ударит шляпой удолища, у его голова отлетела прочь на уличю и слетела, схватит его за ноги. «Ах ты, тотарин проклятый, кости твой толсты, а жилья тверды», — говори; да выскочит на улицю, да што у его было войська навезено и всих убил тым же тотарином. «Не время вам, говори, теперь при Ильи Муромьци во Киеви гради жить, а теперь тесно стало вам». И однако обрали всих, очистили место. Ну, однако же собрались вси боготыри, собрались вси ко князю в полату, зачали йись, пить и веселитьця. Однако же в эфто время оны ели да пили, времени произошло, видно, много, у них из Подсолнышного царьева Соколик Соколиков приехал под Киев град и подкидыват паличю одной рукой под оболоку и другой подхватыват и просит из Киева града поединщика. Ну, князь, князь Владимир собрал всих боготырей, што было в Кееве на почесный пер и спрашиват: «Ну, што, братья, хто теперича подёт насупротив богатыря, кому ехать по очереди?» Князь Владимир зачал ричь водить: «Што, послать Микиту Добрыниця, порён да неповоротлив, убит буде; Олёшу Поповича послать: храбер, удал, поры мало, убит буде, и прочих много есь, всё на дили никакого нет, не осмеюсь надеятьця, говори. Ехать не ехать старому казаку Ильи Муромьчю». Илья Муромець уж видит дело, пала очередь на его, сел на доброго коня и поехал в чистоэ поле супротив боготыря. Однако Соколик Соколиков ричь говорит ему: «Ах ты, старый чёрт, седатый волк, а лежал бы на печи, говори, со старухамы, ел бы репны печёнки». А он на это старик говорит: «Ах ты, младый, юнош, не изимавши птичю щыплешь, а не узнавши старика хулишь; а розъедимся мы в чистом поли; друг друга пробуэм, каковы будем в могуциих плёцях». Однако же оны розъехались по чистому полю, розъез держали большой, друг к другу съехались, друг друга ударили по плечям, орудия погнувши, а друг друга с коней не вышибли; другый раз держали розъез ащё больший и ударились, и друг друга не вышибли и орудия погнувши опеть, поломавши. Илья Муромець и говорит: «Ах, Соколик Соколиков, выйдем с добрых коней, слезем вон, побуремся мы охапочкой». С Киева града глядит Владимир князь стальнокиевьской. «Эка беда, да если убьёт Илью, говори, и весь град попленит нас, постоять некому буде уж». Однако же оны поборовши, у Ильи ноги сплелись и на землю и пал. Соколик Соколиков сел к ему на грудь и вынимаэ ножище кинжалище и хочет Илью по грудям лопонуть ножом. Илья Муромець своим разумом и думаэт: «Што-то мни смерть на бою не написана». Однако левой рукой, а правой ногой, говори, его сверьху и вышиб вон и однако же, говори, сел ему на место на груди и спрашиват: «Скажись-ко ты, юнош — какого отца-матери сын ты?» А он ярым оком отвечаэт: «Коли я сидел бы на твоих грудях, не спрашивал бы ничего, а колол бы белую грудь топором». Однако, говори, Илья Муромець занесёт ножище кинжалище к верьху. Соколику Соколикову страшно стало, страх напал, што отрубит голову, накинет правую руку сиби на глаза, штобы страх не напал, на руки Илья Муромьця перьстень имян-ной, Илья Муромьця, у его. Илья Муромець станет на ноги и здынет Соколика Соколикова на ноги. «Ах ты, детище моё, не скажешься отцю своему, есьли бы на Микиту Добрынича напал, так была бы у тебя голова отрублена». Ну, однако же, с Киева града глядят, што Илья Муромець не убавляэт боготырей, а всё прибавляэт. Однако въехали в белокаменну по-лату, их стритили в радосью, кормили и поили сильне хорошо, говорит, Илью сына Иванычя. Однако они пожили долго или коротко время, проклаждались, йили всё. Однако говорит: «Поежжай-ко ты, Соколик Соколиков, в своё царьсво, покамесь ты при своём отци, говори, так тиби хорошо, а отлучитця отець, так Добрыня Микитич убьёт тебя, пожалуй». Как брат на брата думат, так и боготырь на боготыря. Однако Илья Муромець поехал с сыном проважать сына Соколика Соколикова во своо царьсво, туды и розъехались и роспростились с сыном. Однакоже Илья Муромець розвёрнул шатёр и лёг на отдых. Сын этот Соколик Соколиков подъехал и роздумался: «Ах, старый чёрт, седатый волк, што моей маменькой похваляэтця». Однако же слиз с своего доброго коня, однако зайдёт в белый шатёр, гди Илья спит, выхватит ножище-кинжалище и топнул Илью Муромьця ножом. У Илья Муромьця трёхпудовый крес был зарощен; однако попало ножом по кресту и не побидил его груди ничого. Скочит Илья Муромец на ноги да хватит его за волосы, да топнет о сыру землю, и тут его и душа вышла. Так его на место отец прицертил и тут его и зарыл. И воротитьця Илья Муромець во Киев град, говорит, и зачал он тут служить князю стальнокеевьскому верой и правдой. Тут балы происходили, говорит.
137
Смех и слёзы[91]
Батько, ходил, говори, рыбу удил на реки и крещеных перевозил в лодочки. Пришол человечек. «Батько, перевези меня Бога ради, а деняг нету», — говори. Батько затимился: «Без деняг не везу». — «Батько, перевези, говори, и я тебе на берегу сделаю смех и слёзы». Как батько перевёз, стоит. «Хотел смех и слёзы сделать, так сделай», — говори. Што вывернул свое добро из порток и поставил сильне крепко, как будто лом жалезный, и ударил по набою, по лодки, и лодка роскололась, и человечек пошол, далёко или близко пошол. Батьку делать нечего, смиётця и плачет, смех и слёзы, так уж... Бежит поп домой и говорит своей попадьи: «Попадья, говорит, перевёз человека, он смех и слёзы сделал мне на берегу». — «Какии же смех и слёзы?» — «Да как вывернул из порток, говори, ударил как по набою, лодка и раскололась; уж я плачу и смиюсь». — «Поп, видь это мой братець, ты не ведашь што, пой кликай его к ноци». Поп и побежал. «Шурин любезный, воротись, што ты не скажешься мни». Пришол в дом так. «А, братець мой любезный, идёшь мимо сестрици и не скажешься». Так она его накормила и напоила, просто за родного брата приняла. «Батенько, ты ляг, пусь братець на пецьки со мной согреэтця рядом». Братець там и выстал на ю, она пустила его. Как крутовато пехнул ю, она: «Ой, скаже, батюшко помер дома там». Поп-то и говорит: «Помяни, Господи, родителя». А другой раз как пехнул: «А вси померли, всё семейсьво», — он кадило хватил и ну кадить. «Помяни, Господи, всих сродьцев, сродницьков». Однако же оны там любовались, и утро пришло, не знають, как и ночь прошла. Как утро пришло, так и банкетовать, кормить и поить зачала его, угощать. Ну, однако же видь как нужно пойти ему домой, надо има и проводить. «Поп, пойдём, провадим братьця любезного мы». Однако как провожать пошли, говори, дорогой-то под гору-то зашли в ямину такую. «Ну, поп, ты постой, а я братця подале провожу, поговорю, да прощусь». На горку-то как поп вышел, братець ю и положил, ноги кверьху заздынул и шапку на ногу клал (на попадью). Как попёхнет, шапка-то и здрогнет. А поп-от глядит и думаэт, што шурин кланяэтця. «Прости, шуринок любезный, прости, шуринок любезный». Роспростилась и пришла: «Видел ли, как братець кланялся?» — «А я на место также кланялся, кланялся: прости, шуринок любезный». Она с тым и пошла.
138
Поп-исповедник[92]
Бывало, кресьянин уехал в лес за дровамы, приежжаэт с лесу, братець ты мой, домой под окно, а в фатеры в это время случился поп у хозяйки в гостях. Поп-то и говорит: «Ах, дитё, муж у тебя приехал, я у тебя». А жена-то эта мужня отвечала: «Ах ты, поп, муж на улици, а ты в фатеры, а ты видь поп», — говорит. Ну, и хорошо. Мужик приходит в фатеру, а поп у стола сидит, а жена сицяс свернула с себя кокоши, цепцик, да в углу и лежит, крычит, кверху раком. Мужик приходит. «Ну, здрасьвуй, батюшко», — говорит. Поп и говорит: «Здрасьвуй, дитё духовно, я пришол к тиби, мне ведом пришол, што жена твоя сделалась нездорова, так исповедать я пришол». Он и говорит: «Да, што, батюшко, зачастым она нездорова, так уж исповедуй, батюшко». Ну, он исповедывать и начал, а муж, обныкновенно, стал дела свои справлять, из фатеры вон вышел. Ну, он там с деламы справился, исповедь справил, ну, и клицет там: «Микита али Ондрий, дитё духовно, иди в фатеру, к жены». Так мужик, видно, жаланен был до жены и спрашиват у попа: «Што, на перьвом слови не понял ли, што оживёт али помрёт?» — говорит. Поп на ответность держит мужику: «Ай, дитё, если бы ты справил заповедь ей, так она и справилась, может быть: сходил бы ты в Турьсию, за турьским маслом и помазал бы ей очи, она поправилась бы и хворить не стала бы больше». Ну, уж муж был послушен, склал котомоцьку и полетел в Турьсию за турьским маслом. Ну, там, далёко ль, близко ль шол дорогой, попадаэтця ему нищий прохожий, калика, стрету идёт с кережкой — стрету ему. Ну, у нищих, сам знаэшь, с перьвым долгом роскланялся, и «Спаси Господи, помилуй раба Божия», а сам спрашиват его: «Куда ты, кормилець, отправился?» А он говорит: «Да вот, старичёк, когда жена нездорова была, поп на исповеди был и послал меня за турьским маслом». Этот старик и говорит ему: «Кормилець, воротимся взад, не можем ли мы поправить жены дома». Поворотились назад со стариком нищим и так, не доходя до своего селения, и старик приказал ему свалиться в кережку (подстанки, дровёнки) и в рядной мешок. Мужик и сел там, а старик нищий и поволок. Догнал до своего дома и даваэтця к ноци у жоны его, а мужик в керешки завязан в мяшки (так!), у ней и поп всё в гостях аще, не уходил аще. Нищий даваэтця к ноци, жона пустила к ноци нищого, и сам керешку в фатеру волокёт. Так хозяйка говорит: «Старицёк, старицёк, ты клади керешку в сини». А он на место говорит: «Гди я, тут керешка моя». Нищий зашол в фатеру, заволок керешку, поставил в двёрный уголок, а мужня жона сидит с попом аще и угощаютця, а нищий на лавку сел (как примерно Семивон Иванович), а поп-то говорит: «А, поподья, поднеси-ко ему стоканьцик виньця, не знаэт-ли он былинки какой-ни сказать». Старицьку то стоканьцик поднесли — он и крякнул, а поп говорит: «Поподья, поподья, дай другой стокан, старик што-то розобрал, дай другой». Выпил старик как другой стокан и сидит на лавки. Поп говорит: «А што старицёк, ты проходець, не знаешь ли какой ни былинки сказать, писенки спеть?» А он на место говорит: «Нет, батюшко, пёрьво вы, а потом попадья, — говорит, — а впосли и я». Ну, и поп говорит: «Поподья, поподья, так ты спой прежде меня», — говорит. Ну, и попадья, как с лавки выскоцила, и пошла по фатеры, как шальняя, говорит: «Жена безумного мужа выслала в Турьсию за турьскиим маслом, говорит, а сама жена здорова и добра, говорит, а с попом и за столом, говори, и ендома (яндова) и вина», — говорит (полштофа стоит вина, так...), и на лавку села, значит: «Нунь, поп, и тиби». А поп как скоцит с лавки, как вдоль фатеры пошол вприсядку. «Как шальяя жена, говорит, и безумного мужа, говорит, выслала в Турьсию, за турьским маслом, говорит, а сама жона, говорит, здорова и добра, говорит, с попом за столом и ендома и вина», — говорит. И спели, старичку и говорят: «Нунь, старичёк, ты пропой, мы пропели свои писни, а ты, скаже, нам укажи говорит, свою спой», — говорит. Ну, и старик говорит: «Хороша ваша, говорит, писня, хороша». Ну, старик свою и запел на место им. «Ох ты слушай-ка, керешка, розумий-ко ты, мешок, говорит, не про тебя-ли говорят, говорит, не про твою-ли голову говорят, а я мешок розвяжу, а безмен на гвозду, говорит, а ты отвись-ко попу, а остатки тому, хто с попом за столом». Да и на лавку старик и сел. Поп-то говорит: «Поподья, поподья, а дай-ко третий стоканьцик ему, аща споёт», — говорит. Ну, та повинуэтця ему. Он как третий стоканьцик выпил, так уж опеть и заводит петь. Запел опеть и пошол по фатеры. «Ох ты слушай-ка, керешка, а розумий-ко ты, мешок, говорит, не про тебя ли говорят, говорит, не про твою ли голову? А мешок розвяжу, а как безмен на гвозду, а ты отвись-ко попу, а остатки тому, хто с попом за столом». А он мешок как розвязал, так мужик зглянул как: безмен на гвозду, а жена с попом за столом, так, как тяпнул безмен, а попа безменом, попа безменом отвозил, отвозил, остатки тому, хто с попом за столом. А поп в двири.