Сейф
Шрифт:
Впрочем, все это припоминается к случаю, Чухлову сейчас не до исторических экскурсов, хотя — поразмыслить — ведь не по прихоти памяти, а само собой, по необходимости, всплыло в разговоре купецкое имя. Когда стали выяснять, какой же был сейф, оказалось, «гундобинский». И еще... Мебельная фабрика в тридцатые индустриальные годы поднялась на бурьянном пепелище гундобинского заводика, на пустом холодном месте. Из купеческих помещений оставался лишь маленький осанистый домик из красного кирпича — бывшая контора. Тогда она стояла на отшибе, в сторонке от пронзительного
Теперь старинный домик, на загляденье крепкий своими массивными стенами, с железными решетками на узких оконцах, взят в окружение другими фабричными постройками, в свою очередь окольцованными грубой оградой из бракованных бетонных плит. В домике размещаются бухгалтерия и касса.
В момент ограбления сигнализация, установленная на входной двери и каждом из окон, не сработала: никакого тревожного сигнала дежурные у пульта вневедомственной охраны не зафиксировали. И это объяснимо. Преступники (а Чухлов, прикинув все, не сомневался, что тут действовал не один человек) просто-напросто «обошли» охранную сигнализацию. Они прокопали давным-давно засыпанный, забытый, казалось, всеми и поросший травой лаз в подвал, затем оттуда, из подвала, взломали половицы и через этот пролом проникли в кассу. После тем же путем, волоча за собой на веревке сейф, выбрались наружу. Дальше ящик, видимо, несли на себе — следов волочения на земле не обнаружено.
Первым, кто дал знать милиции о случившемся, был старик — ночной сторож. Во втором часу ночи он, по его словам, пошел в обход территории. Возле ног крутилась дворовая шавочка Тяпа, взятая из дому на дежурство, как объяснял дедок, «чтоб в темном ночном климате была одушевленная душа рядом, для настроения, стало быть...». Когда они, «разговаривая», проходили мимо бухгалтерии, Тяпа неожиданно прянула в сторону и — опять же словами старика — «как сквозь землю провалилась». А через минуту заливистый Тяпин лай, к изумлению и страху ее хозяина, донесся... из самой бухгалтерии, изнутри! Потом-то стало ясно — она была в тот миг в подвале, куда нырнула в проделанный грабителями лаз. Сторож, тут же заметив свежие земляные комья, а затем и саму дыру, пальнул из ружья в воздух и побежал к телефону...
Когда утром будут снимать показания с кассира Натальи Огурцовой, она угрюмо скажет:
— Какой пол-то у нас был — одни вздохи. Как Гундобин настелил его — не меняли небось. Опасались мы ноги на нем поломать, при каждом шаге половицы угинались и подмахивали, а живем, между прочим, на мебельной фабрике, посреди изобилия досок! Чего стоило этот пол сковырнуть?! А если б пол был такой, какой следует?.. Беззаботные начальнички у нас...
Старший лейтенант Сердюк — сам толстый, шестьдесят второго размера одежду носит — грубовато пошутит:
— Ладно на начальников... Вон, посмотреть, какая... гм... пышная женщина — шесть пудов весу будет. Под такими, как мы, и цементированный пол прогнется. Не приведи господь нам вдвоем на танцах оказаться!
Огурцова после этого вспыхнет, от шеи бросит ей на лицо пунцовые, словно при крапивнице, пятна, — обрежет она Сердюка:
— С женой своей зубоскальте, она у вас молоденькая, со всего засмеется! А мне не до веселого... — И, разрыдавшись, крикнет с отчаяньем: — Пятнадцать тысяч в сейфе-то было! Соображаете?!
III
За окном, во дворике — слышно было Чухлову — шофер Зайцев рассказывал что-то смешное, анекдоты, наверно, травил, потому что остальные не просто смеялись — давились хохотом, а участковый инспектор Щербаков тонко, по-бабьи вскрикивал: «Ой, мамочки!..»
Чухлов отодвинул нагретую утренним июльским солнцем штору, громко и строго сказал в форточку:
— Прекратить цирк! Всем временно свободным от дел заняться уборкой территории. Щербаков за старшего!
Кто-то там с досадой присвистнул, кто-то другой обронил: «Влопались, братцы!», а еще до слуха Чухлова донесся озорной голос Аркаши Дрыганова: «Ти-хо-о, вы! Чапай думает!»
Чухлов усмехнулся, снова подошел к форточке:
— Щербаков! Младшему сержанту Дрыганову определи по его наклонностям, поделикатнее... Пусть клумбу в порядок приведет, к лютикам-цветочкам его!
Во дворе опять в смехе грохнули: намек начальника был понят. Случай, когда Аркаша Дрыганов допустил серьезную промашку — и цветы в ней играли не последнюю роль, — был хоть давно, но еще у всех на памяти.
...В Агеевой слободке устраивали засаду, чтоб арестовать объявленного в розыск некоего Протаскина — за бродяжничество, мелкое мошенничество, злостную неуплату алиментов. Стало известно: приехал откуда-то, тут он, в своих местах, прячется возле колхозной пасеки...
И все ж в этот день Протаскин ушел от них! Задержали его лишь через сутки — в двенадцати километрах от Агеевой слободки, на глухом железнодорожном разъезде, когда он пытался сесть на проходящий товарняк. Словоохотливый Протаскин, повсюду выдававший себя то за режиссера, то за художника, в «золотых» очках, с бородкой клинышком, поигрывающий тросточкой, потом, смеясь, рассказывал, как тогда, у пасеки, миновал засаду:
«Я в обход по тропиночке — и там, боже мой, красный околыш! Гляжу на него из-за кустика — молоденький парнище, задумчивый и, что растрогало мое усталое сердце, цветочки рвет! Ромашечки белые, колокольчики синие, желтые лютики вроде бы... да-да, лютики! Я сам нежно цветы обожаю — запомнил. А этот мечтательный вьюнош, несмотря что он натуральным пистолетом отягощен, то ль букет для любимой собирает, то ль венок плетет. Не всегда, сами согласитесь, такого сентиментального стража порядка увидишь. Была б другая... творческая обстановка, на холсте б его изобразил. Обязательно. Сочными мазками! Верьте как живописцу. И картина, не сомневаюсь, на выставку б пошла, на зональную, не меньше, а там на премию бы потянула, как, заметить, уже бывало у вашего покорного слуги... Однако это уже из мира искусств, замнем для ясности, вернемся к интересующему нас моменту. Там ведь как я выглядел? Какое-то недоумение, позорный факт! Я поэтому бросил прощальный взгляд на симпатичного милиционера, все равно, рассудил, не буду понят им... шмыг, пардон, и мимо!..»
Был вечерний час, отдыхали — и Протаскина, который сидел в кабинете следователя с таким видом, как будто бы делал тому одолжение, слушали, потешаясь. А совестливый Аркаша Дрыганов тогда и после сильно переживал, хотя он, Чухлов, никакого взыскания на него не наложил, отеческим внушением ограничился... И сейчас зря напомнил! Подвернулось на язык... Но это ему за «Чапая»! Нашелся... остряк-самоучка!
За окном продолжали звучать прежние голоса, смех, но теперь глуше, на отдалении, и Чухлов, устроивший для себя эту маленькую разрядку, опять ушел в думы.
Докладывая в областное управление о случившемся, он вежливо, но настойчиво отказался от предложенной помощи, заявив, что справятся собственными силами, уже к вечеру, а самое позднее утром следующего дня он надеется доложить о конкретных мерах, гарантирующих успех в обнаружении преступников. «Что ж, поверим тебе, Григорий Силыч, — не сразу и, как почудилось Чухлову, с сомнением отозвался заместитель начальника управления. Провода явственно донесли в Доможилово, как он там, в своем огромном кабинете, вздохнул, помешал ложечкой чай в стакане. — Только не забывай, Григорий Силыч, что пятнадцать тысяч — это не стираные кальсоны с веревки украли, тут спрос с нас иной...» — «Товарищ полковник, — ответил он сухо, — я приму к сведению это ваше разъяснение». На том конце провода на какое-то время наступило тягостное молчание, Чухлов даже успел мысленно ругнуть себя: не нужно было срываться по пустяку, а теперь вот дал начальству повод для обиды... Наконец полковник — и опять провода чутко донесли — недовольно хмыкнул, отпил глоток чая и, приказав, чтоб Чухлов постоянно был на связи, заметил с укором: «Надо ж понимать, Григорий Силыч... А то ведь мы тут, в управлении, тоже с самолюбием!» И положил трубку.