Сезон дождей
Шрифт:
– А твое отношение к этому? – Евсей вскинул глаза на жену.
Он видел ее профиль. Видел идущую через висок к затылку поседевшую прядь, маленькое ухо с точкой рубинового камешка, меленькие морщинки, веером идущие от уголка глаза, припухлость между бровью и верхним веком. А ахматовская горбинка на переносице стала суше и острее.
– Мое отношение? – произнесла Наталья. – Какое у меня отношение, Сейка, посмотри вокруг.
– Ну так и поезжай с ними! – прервал Евсей из какого-то своего внезапного окаянства.
– И поеду! – Наталья словно дождалась этой реакции мужа.
– Езжайте! – окаянство продолжало душить Евсея. – Езжайте к еб… й матери!
– А ты?
– Я – остаюсь!
Подобно камню, что сорвался и летит под гору, круша все на пути, Евсей резко поднялся на ноги, опрокинув стул. И, натыкаясь по пути на неожиданные углы, что подставляли стол, буфет, дверные косяки, скрылся в кабинете.
Возмущенно скрипнули пружины дивана – за месяц
Евсей улыбнулся, он вспомнил разъяренное лицо покойной матери – она упрекала его и Наталью в индифферентном отношении к судьбе Андрона. «У меня один внук и я хочу, чтобы он получал удовольствие от жизни. Чтобы он поднимал голову от своих формул хотя бы ночью. А что он видит ночью?! Ту же формулу! Плоскую задницу жены и грудь, как моя стиральная доска?! Мужчина должен познавать гармонию, это я вам говорю, как старый провизор. А иначе – сплошной валокордин и корвалол». Евсей пытался возразить матери, он говорил, что именно женщины такой конституции бывают более привлекательными для мужчин, чем какая-нибудь грудастая квашня. Неспроста знаменитых моделей и кинозвезд отличают подобные формы. Ярость матери выражала нечто большее, чем беспокойство за возможные неврозы внука. Антонина Николаевна чуяла сердцем появление в семье бомбы замедленного действия.
– Тебе надо решать, Евсей, – голос жены прервал путаные мысли Евсея. – Ребята уже навели справки в ОВИРе. И куда-то записались.
Тусклые стекла книжных шкафов и секций словно из последних сил удерживали многотомный строй своих царственных обитателей. Их красочные корешки, подернутые патиной времени, таили покорность своей планиде и уверенность в том, что все устроится, что их давно определившаяся судьба не может измениться. Что может случится, скажем, с «Приключениями Телемака»? Книгой в красном сафьяновом переплете с золотым обрезом, напечатанной на александрийской бумаге в 1785 году в Голландии? Подарок дяде Семе от какого-то генерала Госбезопасности за сложнейшую хирургическую операцию генералова брата. Или с «Историей Трои», ровесницей Петра Первого, попавшей в шкаф дяди Семы от важного больного из Политбюро. Перед отъездом дядя Сема весь день просидел в кабинете, перелистывая свое сокровище, и плакал. Он пытался вывезти хотя бы что-нибудь из поэзии Серебряного века, обращался к влиятельным бывшим пациентам из Комитета госбезопасности. Хотя бы «Соловьиный сад» Блока, изданный в 1918 году, или Бальмонта, или Ремизова. Не получилось! Наоборот, обратив на себя внимание, он удвоил рвение таможенников при досмотре «дальнего» багажа и лишился
– А как мне быть с этим? – Евсей повел подбородком в сторону книг.
– Что успеешь – продай, – подхватила Наталья. – Есть люди, которые за проценты все быстро продадут. Моя мама знает таких людей.
– Татьяна Саввишна, – вяло спросил Евсей, – тоже?
– Да. Вместе с нами. Одной ей здесь делать нечего. С нами и поедет. Или ты против?
Евсей усмехнулся. Его отношения с тещей были вполне пристойными. За все время они ни разу не повздорили. Дело давнее – покойный Сергей Алексеевич даже ревновал свою Татьяну к зятю, и не на шутку. Упрекал жену в том, что та только и норовит помчаться в дом дочери с какой-нибудь помощью. Но усмехнулся Евсей по другому поводу – Наталья, как это бывало нередко, уже все решила за него.
– Мы с тобой и здесь не всегда ладим… – проговорил Евсей, но так и не закончил фразу.
– Тогда, Евсей, нам надо разойтись, – прервала Наталья.
Так падают в пропасть. Сердце взметается к горлу и перехватывает дыхание. Все значительные куски жизни сплющиваются, как под мощным прессом в общий ком, скукоживаются, оставляя в душе обиду, безоглядную, как океан. И страх.
Они уже давно трепали слово «развод», превратив его в какую-то мочалку, лишенную конкретного смысла. Но сейчас, при этих обстоятельствах, слово сбрасывало все наносное. Точно пес, что стряхивает с себя водяные брызги. И тут важно – кто раньше произнесет это слово, тот и будет душевно защищен. Раньше произнесла Наталья, оставив Евсею обиду и страх.
Опустевшее помещение в правом крыле аэровокзала напоминало аквариум, из которого выпустили воду. Обрывки газет, лоскуты материи, пустые коробки, словно остатки растений, камешки и ракушки, некогда украшавшие аквариум. А Евсей, точно большая рыба, пытался уловить хоть частицу спасительной влаги. Он сидел, раскинув руки на спинки соседних стульев и широко расставив вытянутые ноги в старых трепаных джинсах.
Две уборщицы вжикали жесткими уличными метлами, сгоняя в кучу мусор, что собрался после таможенного досмотра. Даже с «дальним багажом», отправленным неделю назад из морского порта в двух объемистых контейнерах, было куда проще, чем с этой мелочевкой в аэропорту, в день отъезда. Хотя сотрудники таможни не особенно свирепствовали, досмотр вели спустя рукава и даже шутили с отъезжантами на ПМЖ – постоянное место жительства. Евсей хорошо помнил таможенные досмотры в былые времена, когда приходилось провожать «за бугор» знакомых. Или того же дядю Сему. Лица тогдашних таможенников – злые, завистливые, словно их кормили сырым мясом. Их придирки к каждой мелочи. Так, за попытку провести пустяковые коралловые сережки сняли с рейса пожилую женщину, жену знакомого литературоведа. И с инфарктом увезли на квартиру друзей – в больницу, без паспорта, ее принять отказались. Женщина скончалась, а муж – инвалид войны, полный кавалер ордена Славы – после смерти жены покончил самоубийством.
– Ноги-то убери, – уборщица тронула веником кроссовку Евсея. – Расселся, как царь.
Евсей уставился на замызганный фартук уборщицы, что сдерживал напор большого живота.
– Говорю, ноги подтяни, – корявые прутья веника зарыли кроссовку.
– Ах да. Извините, – Евсей поджал ноги.
– От насвинячили, предатели Родины, – подала голос вторая уборщица, квадратная бабища в военных брюках галифе и сандалиях, продетых в высокие вязаные носки.
– Злится Римка на еврейцев, – повела головой беременная уборщица в сторону напарницы. – Почему, мол, вам зеленая улица, а другим никуда.
– Тоже захотелось в предатели Родины? – усмехнулся Евсей. – Так сейчас и русских немало уезжает.
– Так она ж татарка, – озадаченно уточнила беременная уборщица.
– И татары едут. Походил я по инстанциям, наслышался.
– Але, Римка… Человек говорит: и татары твои едут к капиталистам, – весело крикнула беременная уборщица. – Бросай метлу, беги оформляйся.
– Слушай его больше, – вжикала метлой уборщица по имени Римма. – Татарам говорят: езжайте в свою Казань. А на кой мне та Казань, у них уже хлеб по карточкам, а в Ленинграде еще свободно. – Оставив метлу, уборщица принялась выковыривать содержимое мусорного ящика.
– Какой тебе Ленинград? – благодушно осадила беременная уборщица. – Мы, считай, две недели, как живем в Санкт-Петербурге.
Уборщица Римма раздраженно пнула ногой мусорный ящик, тот с грохотом опрокинулся. На полосатый линолеум, из смрадного зева, вывалилась груда хлама в потоке грязной воды и пивных опивок.
– Ты что же делаешь, дура?! – всполошилась беременная. – Мало нам грязи.
– А ну их к херам, – равнодушно ответила Римма. – Если они добровольно из дырки не вылезают, буду я на них нервы тратить. Так сподручней сгрести в совок.