Сезон дождей
Шрифт:
Бледно-лимонный свет впечатал в стену контур оконной рамы. При порыве ветра контур колебался, выхватывая из темноты фотографии. Сосед из какой-то верхней квартиры купил дорогущий автомобиль и держал его во дворе. А для устрашения угонщиков протянул от балкона шест, на который подвесил на крюке мощный фонарь, вызвав протест тех, чьи окна попадали под свет фонаря. Мало того что ночь превращалась в день, крюк на шесте противно скрипел при порывах ветра. Аркадий-муравьед бегал по квартирам, собирая подписи возмущенных соседей. Евсей Наумович подписался без особой охоты – ни к чему ему связываться с тем бандитоподобным соседом, – но пришлось уступить ерническому намеку Аркадия, мол, зачем вам лишнее освещение. Евсей Наумович кисло усмехнулся и подписал. И вправду, тогда свет фонаря вызывал недовольство Лизы. Теперь-то бледно-лимонный свет мог сколько угодно колотиться в стену спальни, пробуждая лишь воспоминания при виде фотографий.
Особенно Евсею Наумовичу нравилась фотография, что висела в простенке справа. При
Наталья беззастенчиво вручила блюстителю порядка взятку – двадцать рублей и бритву. Инцидент припугнул коммерсантов, но к тому времени практически весь товар был реализован при чистом наваре более трехсот процентов относительно затраченной суммы. Что позволило перебраться из халупы в гостиницу и продлить пребывание на море вплоть до начала сезона дождей. Благо Евсей тогда не был отягощен работой и мог себе это позволить. В тот год сезон дождей по своему началу ожидался особенно бурным, и местные жители советовали уезжать с маленьким ребенком. Да и без Эрика стало скучно, он уехал домой – его ждали аспирантские заботы.
Ветер перестал раскачивать фонарь, и бледно-лимонный прожектор оставил фотографию в покое.
Сонное состояние все более густело, утяжеляя голову, глубже вдавливая затылок в подушку и смежая веки. Уже ни о чем не думалось, наступала спасительная пустота, она и возносит душу на небеса. Уже в пустоте проявлялись видения, еще не четкие, плывущие, предвестники картинок сна, этих предчетий грядущих событий, когда раздался звонок телефона.
Евсею Наумовичу почудилось, что это звуки сна, и он продолжал лежать неподвижно, в ленивом ожидании. Но лишь мгновение – до повторного звонка. Кто это?! Лиза, Эрик.
Цифры на часах, разделенные зеленым пульсом двоеточия, показывали три часа двадцать шесть минут – глубокая ночь. Кто бы это мог быть?! И в ту секунду, когда, сорвав трубку, приложил ее к уху, Евсей Наумович точно знал, что тревога унесет его за океан. И окажется очень и очень серьезной.
– Андрон? – проговорил Евсей Наумович, опережая на мгновенье абонента. – Как мама? – И, переждав паузу, повторил: – Как мама, Андрон?
– Да, папа, это я, – ответил голос сына. – Мама неважно. Она месяц как в больнице. И ничего хорошего.
– Ну а врачи?
– Неважно, папа.
– Что же дальше? – глотнул всухую Евсей Наумович.
– Понимаешь, такая сволочная болезнь.
Евсей Наумович вслушивался в голос сына. В ночном мерцании зеркала трельяжа он видел свое отражение – поднятые плечи и нелепо крупный лоб и брови. Глаз своих он не видел. И удивлялся, почему он не видит своих глаз, в то время как видит лоб и брови.
– Мама просила передать, – продолжал Андрон, – если ты сможешь, приезжай. Она хочет тебя видеть. Что ей сказать, папа? Ты приедешь?
– Постараюсь, – невнятно произнес Евсей Наумович и добавил: – Да, я постараюсь.
Разговор
Наконец Евсей Наумович положил трубку.
Он давно ждал звонка от сына с подобной вестью, так давно, что чувства притупились, сменились рассудочностью. Возможно и потому, что в последний свой приезд к сыну ему казалось: Наталья выглядит вполне прилично. И речь наладилась, и судорога не искажала ее лица. Более того, во время нескольких встреч с бывшей женой в доме сына Наталья взрывалась упреками к бывшему мужу, вспоминая всякую чепуху из их прошлой жизни. Да так зло, что даже Галю, невестку, брала оторопь. Словом, состояние Натальи ни в какое сравнение не шло с ее физическим состоянием в самый первый приезд Евсея Наумовича к сыну. Тогда Наталья поразила Евсея Наумовича в самое сердце. Потухший взгляд, несвязная речь, скованные движения, дрожащие руки. Болезнь Паркинсона проявилась у нее после смерти матери, Татьяны Саввишны. Считалось, что эта болезнь наследственная, но Евсей Наумович плохо знал генетическую родословную бывшей жены. Знакомство с ее предками ограничилось тестем, Сергеем Алексеевичем Майдрыгиным, крепким мужчиной, умершим в преклонном возрасте и, надо полагать, своей смертью. А что касалось купца первой гильдии и почетного гражданина города Витебска Шапсы Майзеля, то вряд ли он был подвержен болезни Паркинсона. Впрочем, в те времена эту болезнь принимали за разновидность падучей и не очень ею хвастались. Что же касалось наследственности со стороны матери, Татьяны Саввишны, там тоже для Евсея Наумовича темный лес, сама же теща покинула бренный мир во сне – остановилось сердце.
«Для чего я ей понадобился, – размышлял Евсей Наумович, мрачно глядя на телефонный аппарат. – В конце концов, человек я немолодой и девять часов висеть в воздухе – нагрузка уже не для меня. К тому же и с авиабилетом не просто. Хорошо, что виза американская есть или, во всяком случае, должна быть».
Евсей Наумович принялся шарить ногой по полу, у кровати. Один тапок оказался на месте, а второй как в воду канул. Чертыхнувшись, он так и поплелся в одном тапке, брезгливо отжимая от прохладного паркета пальцы босой ноги. Нащупал рукой выключатель. Яркий свет радостно выплеснулся на стены кабинета, заставленного книгами, на тахту под портретом маленького Андронки, на милые сердцу безделушки, преданно глядевшие со своих мест на хозяина. Загранпаспорт должен лежать в левом верхнем ящике письменного стола. Евсей Наумович сел в кресло, наклонился и потянул кольцо, продетое в ноздрю бронзовой львиной морды. Паспорт лежал на виду. Тощие орлы, отвернувшись друг от друга злыми головами, срослись хребтиной наподобие сиамских близнецов и, распустив два крыла, уселись в виде Герба страны на бурой обложке паспорта. «Общипанные петушки», – подумал Евсей Наумович и раскрыл паспорт. Нашел страничку с американским консульским штампом. Срок действия трехлетней визы заканчивался в декабре следующего года. Он вернул паспорт в ящик, хотя и не без некоторого разочарования – не хотелось ему ехать, хоть тресни. Ну, прилетит он. И что?! Чем поможет? Только будет путаться под ногами. Да и с врачами не поговорить с его английским. Надо было сразу сказать об этом Андрону, но язык не поворачивался, уж очень настойчиво звучал голос сына, даже категорически. Что в какой-то момент даже резануло Евсея Наумовича. Разве Андрон забыл об отношениях отца с матерью? С чего это ей взбрендило увидеть его? Конечно, он от всего сердца желает ей выздоровления, но если так легла карта, при чем здесь он – у него другая судьба. Если бы заболел он – фиг бы она прилетела из Америки. Ей и в голову бы такое не пришло. А тут – на тебе, свистнула, и Евсейка, точно мальчишка, должен бросить все и лететь черт знает куда. Андрон оплатит? Не в этом дело! Можно подумать, что они все годы жили в любви и согласии, что разлука раной саднила их сердца! Ни хрена подобного.
Евсей Наумович потянулся к пресс-папье. Бронзовый Зевс холодом остудил ладонь. «Купила! – бухтел когда-то Евсей Наумович. – А зачем? Сдуру и купила. Некуда было деньги девать, когда порой на самое необходимое не хватало. Вся она в этом! Эгоистка до мозга костей. И меня сейчас срывает с места по своей прихоти». Евсей Наумович отпихнул пресс-папье. Зевс тяжело качнулся, с укоризной вскидывая пустые бельма и раззявя беззубый рот.
– Завтра же уберу со стола эту хреновину, – он продолжал ворчать. – Почему завтра? Сейчас выставлю ее в прихожую, а завтра снесу в мусорный бак.
Евсей Наумович резко умолк. Упоминание о мусорном баке толчком вернуло его к тому, что мучило весь день. Как он может лететь в Америку, когда у него подписка о невыезде? Надо было об этом сказать Андрону! Сказать Андрону? Сказать о том, что он замешан в деле по статье о подстрекательстве к убийству!
Евсей Наумович несколько минут просидел в оцепенении. Потом поднялся и, оставив под столом тапок, босиком поплелся в спальню.
Он проснулся от крика, что доносился через раскрытую форточку. Один голос он узнал. Скандально заполошный, обильно сдобренный матом, он принадлежал бабе-дворнику, той, с необъятной грудью. Второй голос – низкий, с хрипотцой, точно рвали сухую парусину – принадлежал мужчине и тоже не отличался изысканностью выражений.