Сфагнум
Шрифт:
— А какие мне сведения стали известны по делу об убийстве в Малиново? — уточнил Петрович.
— Все сведения, Петрович. Вообще все. Наш с тобой разговор. Вопросы мои, ответы твои. Что ты говорил, не говорил. Все, Петрович. Хоть слово где напечатаешь — подписка как раз об этом.
— Так а что я узнал? Я вообще ничего не узнал.
— Вот, ничего и не говори.
— Не, Выхухолев, — насторожился Петрович, — это как-то опасно. Я без адвоката подписывать не буду.
— Плохо это, Петрович, — покачал тяжелой головой майор. — А говоришь, бузить больше не будешь. Навстречу тебе пошли, а ты — со следствием не сотрудничаешь, на просьбы малейшие, вежливо высказанные, снова начинаешь кричать матом и размахивать руками. Разочарован я в тебе. Хотя, казалось бы, и надежд особенных не возлагал.
Петрович понял, что его вот-вот опять уведут в камеру и взял ручку.
— Не хочешь, не подписывай, — подбодрил его Выхухолев, — мне — все равно. Ты главное матом не ругайся в этих стенах. Это же святые стены, — он кивнул на портрет Дзержинского, висевший рядом со шкафом. — Ты одно учти. Согласно нашему УПК в случае отказа подписать подписку о неразглашении ответственность за разглашение все равно наступает. Срока давности такие дела не имеют. Так что подписывай давай.
Петрович оставил быстрый росчерк в документе.
— Молодец. Все. Можешь быть свободен. Пропуск Андруше предъявишь, — Выхухолев протянул редактору документ, требующийся для выхода из здания. — Газетку свою давай печатай, компьютеры уже вернули. А то без телепрограммы город оставил.
Петрович кивнул и выскочил из кабинета. Его преследовала мысль о сочнике с творогом — за последние несколько суток, проведенных на размоченном в воде хлебе, капусте, пахнущей помойным ведром, и селедке, от которой мучительно хотелось пить по ночам, сочник с творогом стал навязчивой идеей.
Оставшись один, Выхухолев вытащил сотовый телефон и нажал на кнопку вызова. Дожидаясь ответа, он глотнул еще чаю. Этикетка пакетика, болтавшегося на дне стакана, лезла ему в глаза.
— Все, выпустил этого, — сказал он трубке. — Не, молчать будет железно. Да, подписал! Не, ну конечно выебывался. Но подписал. Особо угрожать не пришлось. Он уже с пониманием. Ну а что вы хотите? Такая школа жизни! Большинству трое суток хватает, в закрытке. Кого? Глусских в Докольку направили? Наших? Ха-ха! И что, искали? Искали пистолет? Что, в костюмах? В костюмах прямо полезли? Во, дурни! Ну да, расслабились: откатики, коммерсантики, баня, водка, бляди, а оперативной работы не нюхали. Все Пронинами заделались, а трупака ни разу в мешок не пихали, ну! И что? Дно руками прощупывали? Три дня? Вот, хорошо! Приятно слышать, Сергей Макарович! Каждый камень подняли, да? Ай, молодцы! И ничего, да? И куда же этот пистолет делся из реки? Ха-ха! Преступник выкинул, а пуделя эти не нашли! Ха-ха! Вот загадка, да? Ну понятно, что на течение пеняют. На что им еще пенять! Вы им взыскание объявите! Обвиняемый? А что обвиняемый? Все нормально обвиняемый! Раскаивается чистосердечно. Я его на семёру настроил, Валька на через две недели суд назначила.
— Скажите, — произнес Выхухолев другим тоном, чуть тише, — может, я уже заеду? Дело скоро закроем, Кабанов сидит, Петрович молчит. Давайте, может, заеду? А? Что? Сидеть, ждать? Понял. Понял. Буду ждать. До свидания.
Он снова подошел к окну и уткнулся лбом в стекло. Зажмурился. Представил себя елью, которая никогда не умрет, потому что найдет продолжение в других елях — таких же, как она. Открыл глаза. Увидел безысходную площадь, несколько одинаковых прямоугольных зданий, тумбу «С Новым годом», слоняющихся горожан, которым как будто не хватало ног, чтобы убраться с поля зрения и вообще из этого города, нескольких подростков, кидающих явно презрительные взгляды в сторону здания милиции, мутноватое небо, тяжелый воздух, пространство, лишенное света и тени, яркости и контраста, плоское, плоское, плоское. Он понял, что ему не хочется не умирать.
Глава 17
Жители деревни Буда Глусского района Гомельской области, когда они еще не превратились в кладбищенские холмики, сосредоточенные лица на могильных фотографиях и неясные силуэты, проступающие в плотных туманах, определяли наступление трех часов дня следующим образом. В солнечный день они становились спиной к светилу и отмеряли шагами собственную тень. Если длинна тени исчерпывалась тремя шагами обычной, комфортной для них походки, это означало, что в деревне Буда Глусского района наступало три часа дня. Для вставших с зарей жителей деревни Буда Глусского района Гомельской области три часа дня символизировали то, что можно сделать перерыв в тяжелых трудах и прилечь где-нибудь в теньке для краткого сна. Проснувшись, когда тень уходила, они завершали начатое на рассвете, автоматически, без аппетита, ужинали и укладывались ждать следующей зари, зовущей к рвущему жилы труду.
Три наших героя встретили три часа дня бодрым храпом: Серый храпел басом, Шульга тенором, Хомяк — нервным, прерывистым сопрано. Накануне ночь напролет они играли в карты на фофаны и обсуждали детали предстоящего им вояжа на болота. Каждый раз, когда карты определяли «дурака», а ни во что другое приятели играть не умели, Серый возлагал проигравшему на лоб пятерню, смачно оттягивал средний палец и позволял ему грохнуть играющего по черепу. Как правило, голова жертвы издавала гул, похожий на то, как если бы две большие сковороды ударились друг о друга. Хомяк после такого удара, как правило, садился на пол и ошалело крутил головой по сторонам. Проигрывать ему нравилось, так как минутная одурь, снисходившая на его сознание после фофанов Серого, напоминала алкогольное опьянение, по которому, ввиду отсутствия возможностей приобрести пиво в деревне Буда, он очень скучал. Шульга один раз после фофана побежал тошнить, и Серый сократил силу ударов по лбу для него, боясь нечаянно прибить товарища. Когда проигрывал Серый, фофаны поочередно били сначала Шульга, потом Хомяк, но оба экономили силы, так как от столкновения пальца нормального человека со лбом Серого, палец потом еще долго ныл.
Первым проснулся Шульга, чувство ответственности в котором было выше, чем в среднем по троице. Он расталкивал приятелей, напоминая, что им предстоит сложное путешествие, но те отбрыкивались. За Шульгой встал Серый, которому было интересно узнать, как обстоят дела с его волосами. Вдвоем, забавы ради, Серый и Шульга вытащили ведро студеной воды из колодца и аккуратно вылили пару кружек на посапывающего Хомяка. Хомяк по-бабьи визжал, но не вставал, демонстрируя, что настоящий пацан может спать даже мокрым.
Внимательно осмотрев свою голову, Серый резюмировал, что та уже не чешется совсем, однако волосы по-прежнему спутаны и расчесыванию не подлежат. Некоторый прогресс в саморазвязывании самозавязавшихся узелков был налицо, но Серого это не удовлетворяло.
— Что я, как хиппи буду ходить? — рычал он, крайне недовольный тем, как с ним поступила его собственная голова.
— Серый, мы на болото идем, — утешал его Шульга, — кроме того, видон у тебя актуальный. Как у солиста группы «Модэн Токинг». Надо только кончики подкрасить в зеленый цвет.
— Во-во. Как пидор выгляжу, — тыкал Серый в свою шевелюру, в которой каждый волосок стоял вертикально, сплетаясь с другими волосами в сплошной клубок.
— Давайте его в «Метелицу» снарядим, — нагнетал страсти Хомяк, который уже встал и отжимал штаны, — от мальчиков отбоя не будет.
Для Серого мысль о том, что он выглядит «актуально» была невыносима. Он залез на печь и стал разбирать завалы ржавого железа, стараясь найти предмет, который мог бы помочь избавить голову от растительности. Через полчаса снабжаемой матом и лязгом жизни, он спустился, держа в руках окаменелый обмылок, по цвету и фактуре напоминающий кость мамонта, ржавые ножницы и три желтых одноразовых бритвы «Бик», использовавшиеся когда-то для очистки рыбы от чешуи. Нагрев кастрюльку воды, Серый сначала срезал все, что мог, ножницами, затем обильно намылил голову и стал сражаться с растительностью одноразовыми бритвами «Бик». Отдельного описания заслуживает сцена очищения крохотных лезвий одноразового станка «Бик» от ржавчины с помощью найденного на дворе камня. Цирюльник работал рьяно. Во все стороны летели пена, лохмотья шерсти, куски содранной с головы кожи. Шульга выгнал его на улицу. Когда работа была закончена и голова Серого стала напоминать колено велосипедиста, попавшего под самосвал, у калитки показалась баба Люба. Серый в этот момент облеплял голову, на которой местами сохранилась недобритая шерсть, листьями подорожника, которые, как ему казалось, останавливают кровотечение.