Сфера-17
Шрифт:
На экране пульсировала знакомая картинка: устанавливалась переадресация, шифрованный звонок шёл в Ситаун. «Сейчас Доктор ответит, – сказал себе Николас, – через пару минут, как проснётся». Час на Циалеше был самый неурочный, без десяти четыре утра. «Впрочем, – подумал Николас, – для нас понятие неурочных часов давно потеряло смысл».
Зондер всё никак не отзывался. Компьютер скорбно сообщил об обрыве связи.
Вероятно, флуктуация возобновилась… Секунда за секундой падали, как капли во мрак. Начупр Реннард закрыл глаза и упёрся затылком в высокий подголовник кресла. Он не чувствовал досады, ему было всё равно. Днём раньше, днём позже.
«Я подписывал приговоры агентам влияния, – сказал он почти вслух, – а теперь я сам один из них. Во имя справедливости меня тоже следует приговорить к высшей мере.
Возражений у меня нет.
…А если взглянуть с высоты, – подумалось ему, – ведь хорошая получилась жизнь. Славное детство, романтическая юность, потом Революция, война, власть и работа, а под конец – счастье. Некоторое время счастья, как это умеют обеспечивать элитные агенты Комитета Коррекции революционерам с захолустных планет».
Накатила острая, злая тоска. Перемкнуло горло, слёзы навернулись на глаза.
Николас стиснул зубы.
«Прекратить рефлексии, – приказал он себе. – Сейчас Доктор ответит на вызов, что я ему скажу? Пожалуюсь на разбитое сердце?»
И тоска ушла. Несколько секунд щемило в груди, потом затихло.
Николас окончательно пришёл в себя. Он сидел за письменным столом в суперлюксовом номере «Тропика». Он совершенно не помнил, когда отдал ИскИну такое распоряжение, но все декоративные голограммы были выключены. Из комнат ушёл жилой уют. Белый потолок вместо неба, белые стены вместо окон, замкнутое пространство, скупо обставленное дорогой мебелью.
«Связь восстановится, – подумал Николас, – но я не готов к разговору. Надо сделать выкладку».
Он прикрыл глаза, выдохнул и вдохнул. Потом подтянул к себе листок электронной бумаги и провёл ногтем черту, отделяя несуществующий заголовок.
Думать было тяжело: мысли ворочались как гранитные глыбы. С механическим упорством ИскИна Николас пытался превозмочь слабость разума. Рациональные соображения должны были спасти от непереносимой тяжести, сдавившей душу. Казалось, если посмотреть холодным взглядом со стороны, подняться над ситуацией, то можно будет заставить себя работать, и так, через работу, уцелеть. По крайней мере на то время, которое необходимо.
Николас нашёл на столе стило и покусал кончик.
«Да, я неосторожен, – согласился он сам с собой, – я позволил мантийцу оказаться на корабле. Но после энергообмена и тому подобных близких контактов совет не вступать с мантийцами в разговоры смешон. Элитный агент. Он имел доступы к нашим совершенно секретным материалам, он осуществлял секретные операции, пользовался абсолютным доверием. Его необходимо допросить, но это опасное предприятие. Даже Зондер не опознал его, со всем своим опытом. Что же, опыт у Доктора был чисто теоретический, на практике всё оказалось немного иначе. Если все мантийцы настолько асексуальны…»
Николас недодумал эту мысль.
«Пока что я всё делаю правильно, – заключил он, и его посетила тень удовлетворения. – Кроме фактов, есть ещё имидж, и этот имидж нам жизненно важно сохранить… Чёрный Кулак революции не может оказаться интервентом. А Эрт Антер сказал Йеллену, что Алзее Лито перевербован, и Йеллен поверил. Да, он поверил, его социологи придумали какую-то аномалию. Способность противостоять Манте в собственных умах, о которой говорила Акена и которую она готова хорошо оплачивать… Откровенно говоря, – думал Николас, теребя нижнюю губу, – эта способность под вопросом».
Ему чудилось, что в душе шумит вода. Галлюцинация не отступала, усилием воли её нельзя было превозмочь, и что-то неприятно дёргалось позади сердца. Стоило бы всё-таки вызвать ИскИна-врача и попросить таблетку. «Микроинфаркт, – вспомнил Николас. – Так сказала мантийка, и, если она не лгала, я могу кончиться раньше, чем рассчитываю.
Компьютерный медик печётся о здоровье другого мантийца…
…Эрвин выходит из душа, бродит по номеру, полуголый или в распахнутой рубашке, курит, что-то раздумчиво и обстоятельно рассказывает, босые ноги утопают в ворсе ковров, чёрные глаза смеются…
Эрвин убит.
Его тело – его глаза, губы, руки, походка, его привычка наклонять голову к плечу и глядеть в одну точку, задумавшись, – принадлежит нечеловеческому существу.
Это существо заперто в медотсеке. Оно погрузилось в транс и залечивает раны. Для любого другого существа такие раны были бы смертельны. Но для мантийца они не особенно страшны.
…Прекратить рефлексии!»
Николас резко выдохнул. Взял стило и написал эту фразу на листке – заголовком. Попытался вернуться к логическому рассуждению.
«Мы знали, что на планете есть интервент, но мы все совершенно зациклились на Стерляди, – подумал он (и изобразил по памяти роспись Шукалевича – роскошный самодовольный завиток, похожий на индюка). – Шукалевич был фигурой прикрытия, но то, что мы оказались так слепы неслучайно. Алзее знал всё обо всех, в том числе о Зондере. Стерлядь в конце концов вынужден был закуклиться, мы контролировали каждый его вздох, а Алзее действовал совершенно свободно. Где в произошедшем его цели и желания, а где наши? Революция вырвала Циалеш из лап Неккена, то есть была выгодна Манте. Но начали революцию мы, а не майор спецназа господин Фрайманн… А где он был до этого? Когда и как он попал на Циа?
Он рассказывал о патронатной семье, – припоминал Николас, – её никогда не существовало, конечно, или она была, и в ней действительно вырос некий Эрвин Фрайманн? Что с ним потом случилось? Это не важно. Когда начиналось восстание, у нас не было времени на детальные проверки, а потом никто уже ни в чем не подозревал героя.
«Герой, – написал он на листке, – Чёрный Кулак революции».
Известно, что мантийцы терпеть не могут армию и всё, что с ней связано. Конечно, случалось, что интервенты носили погоны. Всевозможные особисты, реже связисты, инженеры, тыловики, но боевыми офицерами они не становились никогда.