Сфера-17
Шрифт:
Почему он решил так?
За то время, которое Эрвин провёл на Циалеше, у нас не произошло ничего, что могло бы внушить к нам симпатию. Я не верю в социальные аномалии. Пускай мы единственные решились на Революцию, но вслед за ней разразилась Гражданская война, и она ничем не отличалась от любой другой гражданской войны. Трибуналы курировал товарищ Линн, но мы с ним тесно сотрудничали. Инспектируя части, я беседовал с воен-юристами и хорошо представляю, скольких и за что отправляли под трибунал. Если это теперь считается аномалией в положительном смысле, то человечество должно быть намного хуже, чем мы думаем…
Я взял поданный манипулятором стакан и выпил его одним глотком.
Пришла другая мысль: в тяжёлом же положении оказался Комитет. Планы председателя разрушены, сам председатель в скорейшем времени отправится выращивать розы, и, кроме того, если не элитный агент Манты внедряется в имперский спецназ, а империя получает мантийского профессионала в своё полное распоряжение… Да, чтобы избежать этого, даже самая светлая и миролюбивая цивилизация ойкумены отыщет у себя убийц, способных стрелять в спину.
Но Эрвин не станет воевать против своих. Не такой он человек. Коллаборациониста в его лице империя не получит.
Судя по всему, до последних часов нашего пребывания на Сердце Тысяч мантийские комитетчики не имели понятия о второй личности Эрвина Фрайманна. Они очень торопились. Они действовали непродуманно, шли на огромный риск. Все эти перебитые номера и отключённые ИскИны – неимоверно скользкий путь. Каждый метр диких лесов Сердца Тысяч, каждый закоулок его подземелий просматривается и прослушивается, фиксируются все переговоры, все перемещения транспортов.
Должно быть, Эрвин связался с Саном Айрве тогда, когда я подписывал договора. Он обнаружил себя и стал целью для агентов Эрта Антера.
«А ведь он спасал своих, – подумал я. – Не бывших коллег из Комитета, а действительно своих. Учителя и его эмоциональную территорию, которой, как известно, является вся Манта. Он не интриговал против начальства, он пытался избежать трагедии. Эрвин не любит воевать, он слишком хорошо умеет это делать.
Но если его уход подорвал позиции учителя, тогда, получается…»
Я был в растерянности, в смятении. Ни одной логической цепочки я не мог завершить толком. Признаться честно, я торчал в коридоре не потому, что хотел прийти к каким-то выводам, а просто потому, что боялся. Я чувствовал себя идиотом и подлецом, вдобавок трусом. Разум услужливо подбрасывал мне темы для размышлений; при должных способностях к самообману развлекаться ими можно было бы очень долго.
Я встал и пошёл к дверям медотсека.
Лазарет на лайнере мало чем отличался от стандартной каюты: даже приболевший пассажир не должен был терять в комфорте, особенно – приболевший. Меньше складок, собирающих пыль, нет украшений, способных помешать проходу, вот и всё. Сейчас не требовалось подключение медицинской техники, поэтому разницы вовсе не было.
ИскИн-медик не стал задавать вопросов, только тихо прозвенел над постелью: «К вам посетитель», – и раненый медленно перекатил голову набок. Он был в сознании.
Николас остановился в дверях. Ноги приросли к полу.
Эрвин смотрел на него тревожно, почти испуганно, и с покорной печалью. Сейчас он, как никогда, напоминал прирученного зверя, только провинившегося и брошенного. Николас закусил губу. Он чувствовал острую жалость. Понимал, что Эрвин считает себя виновным, и стыдился, потому что должно было быть наоборот.
Молчание затягивалось. Николас впился ногтями в ладонь. Заговорить должен был он, потому что всегда умел это лучше Эрвина. Он судорожно облизнул губы и выдавил первое, что пришло в голову:
– Если нужно, чтобы я не приближался…
– Нет, – мгновенно ответил Эрвин. – Уже не нужно. Ник, я очень рад, что ты пришёл. Я очень хотел, чтобы ты пришёл.
Он напрягся. Подался к Николасу всем телом. Улыбнулся белыми губами. Глаза заблестели, по жилистой шее вверх-вниз прокатился кадык. У Николаса дёрнулось в груди – так болезненно, что на миг в глазах потемнело. Он быстро прошёл вперёд, сел в кресло у кровати и взял Эрвина за руку. Эрвин смотрел на него неотрывно, почти молитвенно. Пальцы у него оказались холодные, но такие же сильные, как прежде: они стиснули руку едва не до хруста. Николас улыбнулся; губы дрожали. Он сказал какую-то нелепость: кажется, спросил, не собьётся ли настройка, и Эрвин ответил, что уже сбросил её.
«Я виноват, – хотел добавить Николас, – я должен был оставаться в машине, и тогда бы ничего не случилось». Но он промолчал, потому что дело было в другом.
К тому же Эрвин явно понимал ситуацию иначе.
Это само по себе пугало. Выбивало почву из-под ног. Эрвин сиял, точно не верил своему счастью, он словно нечаянный подарок получил и теперь сомневался в своём на него праве. Несколько раз он пытался что-то сказать, но не решался. Николас каждый раз вздрагивал, гадая, что услышит, и боясь этого. Но Эрвин только улыбался, счастливо и доверчиво. Так прошло несколько минут. Николас чувствовал мучительное стеснение, и всё же оно было предвестником лучшего.
Обошлось.
В этом обыденном слове вдруг обнаружились бездны смысла. Доверие, надежда, любовь. Всё обошлось, умирать не нужно, боль пережита и ушла в прошлое. «Тропик» прыгнул в плюс-пространство, жизнь не закончена, они не потеряли друг друга.
«Прямой эмоциональный контакт, – подумал Николас. – Я понимаю. Эрвин, ты снова пытаешься забрать всё себе? Не надо. Ты уже взял достаточно. Оставь мне хоть что-нибудь. Поделись…»
Эрвин наклонил голову к плечу. Рука его теплела в ладонях Николаса. Николас взял его за обе руки, сложил, переплёлся с ним пальцами. Он всё подыскивал слова, но так и не нашёл нужных. В конце концов Эрвин заговорил первым.
– Я не хотел обманывать, Ник, – сказал он. – Если бы не это всё… – он на мгновение прикрыл глаза, – я бы никогда не вернулся в личность Алзее. И не было бы обмана.
«Почему ты не собирался возвращаться?» – хотел спросить Николас, но промолчал: было не время для таких вопросов.
– В машине я думал: «Может, действительно умереть?» – продолжал Эрвин совершенно спокойно; у Николаса волосы встали дыбом. – Так было бы честно. Но там был Найру Тин. Он любит всё доводить до конца. Он ведь взорвал «Лепесток»?