Сфера-17
Шрифт:
– Да, – без голоса ответил Николас. У него перемкнуло в горле.
– Я боялся, – просто сказал Эрвин.
Николасу всё казалось, что от соприкосновения их рук в Эрвина возвращается жизнь, и теперь жизнь достигла его глаз: они вновь стали ясными и горячими.
– Потом я подумал, – сказал он, – что меня должны расстрелять. Как интервента. Может быть, лучше не дожидаться. Но я не мог уйти так. Я должен был сначала узнать.
– Что?
– Ник, – сказал он, и показалось, что голос дрогнул, – ты меня простишь?
Николас потерял дар
– Ник, – сказал Эрвин полушёпотом, приподнялся, одеяло сползло с его плеч, и стали видны края заживляющих бинтов, наклеенных на спину. Мышцы его напряглись. – Ник, я…
– Ты с ума сошёл, – сказал Николас, не поднимая лица, щекой он прижимался к тыльной стороне Эрвиновой ладони. – Я дважды обязан тебе жизнью. Мы все тебе обязаны. Нет, вероятно, не простим. Товарищ Зондер намерен вручить тебе орден, только не знаю какой.
– Что? – переспросил Эрвин недоумённо. Николас поднял глаза и тихо засмеялся от радости: ему так знакомо было это выражение на лице Эрвина. Точнее, отсутствие всякого выражения. Комбат Фрайманн всегда так смотрел, когда ему докладывали нечто противоречащее здравому смыслу.
– Я связался с Циа, – сказал Николас. Углы его рта сами собой тянулись в стороны. – Я тоже должен был узнать. Эрвин… но ты же не вёл интервенцию. Тебя не в чем обвинить. Мы можем только благодарить тебя. Нет состава преступления…
– На Циа проводили стандартную веерную инфильтрацию, – сказал Эрвин со своей потрясающей честностью. – Если бы там не было меня – не было бы и остальных лучей. Не было бы Стерляди и экспериментальных школ.
Николас ткнулся лбом в подлокотник кресла. Плечи его дрогнули от сдерживаемого смеха. Конечно, ничего смешного тут не было, но…
– Хорошо, – сказал он, – пусть так. Тебя будут судить. Учтут заслуги перед Циалешем, облегчающие обстоятельства и безупречный моральный облик. И оправдают. А потом наградят. Или я не член военной хунты.
Он выпрямился. Эрвин недоверчиво смотрел на него, склонив голову к плечу.
– Только не надо умирать, – попросил Николас. – Пожалуйста.
– Хорошо, – ответил Эрвин, – если ты так хочешь.
И непонятно было, шутит он или, напротив, совершенно серьёзен.
Николас вздохнул. Помолчал.
– Эрвин, – сказал он, – я не знаю, как быстро вы выздоравливаете… Тебе не вредно много говорить?
Тот улыбнулся:
– Ещё два дня, и я смогу носить тебя на руках.
Николас фыркнул.
– Хорошо, если ты так хочешь, – повторил он с теми же интонациями, и Эрвин чуть сощурился, но лицо его вновь стало непроницаемым, когда Николас продолжил: – Эрвин, я хотел спросить… То есть сказать, что ничего не имею против Алзее Лито, и спросить…
– Я
– Почему?
Эрвин подумал.
– Алзее несчастливый человек, – сказал он, – а я счастливый.
И замолчал. Николас отпустил его руку, поднялся с кресла, вытянулся рядом с ним на краю постели; Эрвин подвинулся, глядя на него с обожанием, откинул голову, закрыл глаза. Николас склонился над ним и поцеловал в губы – хотел осторожно, легко, но железные руки Эрвина обхватили плечи, стиснули, и поцелуй длился до тех пор, пока у Николаса от неудобной позы не заныли мышцы. Тогда Эрвин отпустил его. Николас отстранился, часто дыша, беспокойно улыбаясь, Эрвин смотрел на него взглядом благодарным, влюблённым и бесконечно счастливым, и тогда Николас задал глупый, совершенно подростковый, но очень волновавший его вопрос. Вопроса этого он стыдился даже в мыслях, но дольше оставаться в неизвестности не было никаких сил.
Эрвин недоумённо моргнул и наклонил голову к плечу.
– Уровень гормонов контролировать очень легко, – сказал он. – Это же мелочь, Ник. Я люблю тебя. У нас… На Манте друг может просто испытывать чувства своего друга. Любящие друзья обнимаются. Этого достаточно. Чтобы выразить любовь для тебя, мне нужно сделать больше. Я так счастлив это для тебя делать.
– Но ты не получаешь удовольствия, – упрямо уточнил Николас.
– Как это не получаю? – сказал Эрвин с возмущением. – Я перестроил эндокринную систему и увеличил чувствительность нервных окончаний. Ник, если бы я делал это усилием воли, у меня бы не вставал во сне. Знаешь, что я думал в самом начале? Оргазм – это, конечно, наркотик, но я всё равно курю.
Николас засмеялся. Потом покачал головой.
– Я всё-таки не понимаю. Ты не можешь быть гомосексуалистом.
Эрвин приподнял брови.
– Любая непродуктивная сексуальная активность ненормальна, – сказал он низким голосом, явно что-то цитируя. – А если её цель – лишь достижение удовольствия, то не всё ли равно?
Николас снова засмеялся и устроился поудобней, подложив руку Эрвину под голову. Поцеловал его в горячее плечо.
– И всё-таки, – проговорил он, – расскажи мне про Алзее.
Эрвин помолчал, смежил веки.
– Хорошо, – сказал он наконец и вдруг улыбнулся. – Только сначала пообедаем.
…Дядя Сан говорит: первый этап развития общества вёл к закону о том, что человек имеет право на жизнь. Второй приведёт к закону, что человек имеет право на счастливую жизнь. Но путь очень трудный.
Он сидит на поваленном дереве, и штаны у него испачканы в трухе. Дядя Сан невысокий и лысый, остатки волос торчат во все стороны. Кажется, что он толстый, но на самом деле в нём сплошные мускулы. Жуткая силища! Поглядеть, как он штангу тягает – загляденье. Однажды он выжал стальную трубу, на которой вместо блинов висели четыре девчонки. Взял и стал их раскручивать в воздухе, крякая от натуги. Визгу было!