Сфера
Шрифт:
И она снова дала отбой.
Мэй позвонила родителям, рассказала сначала маме, затем папе, и были вопли, и слезы, и хвалы Энни, спасительнице семьи, и весьма нескладная беседа о том, как Мэй повзрослела, как родителям стыдно и неловко на нее опираться, так сильно опираться на молодую дочь, но эта дурацкая система, сказали они, мы все в ней застряли. Но спасибо тебе, сказали они, мы так тобой гордимся. А оставшись у телефона одна, ее мать сказала:
– Мэй, ты спасла жизнь не только отцу – мне тоже, богом тебе клянусь, сладкая моя Мэйбеллин.
В семь Мэй поняла, что терпеть больше невмоготу. Не сиделось на месте. Надо встать и хоть как-то отпраздновать. Она глянула, что сегодня творится в кампусе. Старт Сахарского проекта она пропустила и уже пожалела. Еще поэтический слэм, костюмированный, – его она отметила первым пунктом и даже ответила на приглашение. Потом нашла кулинарный класс, где будут запекать и есть целую козу. Козу она отметила вторым пунктом. В девять некая правозащитница попросит сфероидов поддержать кампанию против вагинальных увечий в Малави. Если постараться, можно успеть хоть куда-то, но едва Мэй принялась составлять какое-никакое расписание, нечто затмило все эти планы: в семь на лужайке у «Железного Века» выступит «Цирк Грязного My Дака». Мэй о нем слыхала, отзывы и рейтинги у него зашкаливали, а в этот вечер цирк гармонировал с ее эйфорией.
Она позвала с собой Энни – та не могла: совещание минимум до одиннадцати. Но, судя по «Сферическому поиску», придут другие знакомые, в том числе Рената, Алистэр и Джаред – и последние двое уже там. Мэй закруглилась и помчалась бегом.
Свет тускнел и золотился; Мэй свернула за «Троецарствие» и увидела, как человек ростом в два этажа дышит огнем. Под ним женщина с блестящим плюмажем подбрасывала и ловила неоновый жезл. Мэй отыскала цирк.
Сотни две зрителей неплотным заграждением столпились вокруг циркачей – те работали под открытым небом, с минимальным реквизитом и, видимо, жестко ограниченным бюджетом. Толпа сфероидов сияла огнями – у одних запястные мониторы, другие снимали происходящее, светя телефонами. Мэй озиралась, ища Джареда с Ренатой и опасаясь найти Алистэра, а тем временем наблюдала за цирковой круговертью. У программы, похоже, не было ни внятного начала – когда Мэй прибежала, представление уже шло, – ни отчетливой композиции. Человек десять, все постоянно на виду, все в поношенных костюмах, которые подчеркивали старомодную цирковую простоту. Один коротышка, напялив страшную слоновью маску, выделывал дичайшие акробатические трюки. Почти голая женщина, чье лицо скрывала голова фламинго, танцевала по кругу, переходя от балета к пьяному ковылянию и обратно.
Прямо за танцовщицей Мэй заметила Алистэра – тот помахал и принялся печатать. Мэй проверила телефон и увидела, что для поклонников Португалии Алистэр на следующей неделе организует другой ивент, крупнее и лучше. «Что-то громоподобное, – написал он в CMC. – Кино, музыка, стихи, рассказы, много радости!» Мэй ответила, что придет и ей уже не терпится. За лужайкой и фламинго увидела, как Алистэр прочел, поднял на нее глаза и помахал.
Она снова перевела взгляд на циркачей. Кажется, артисты не изображали нищету, но жили в ней – все у них обветшало, отдавало старостью и гнилью. Сфероиды снимали – хотели запомнить странность этой банды бездомных на вид весельчаков, зафиксировать их неуместность в «Сфере», среди тщательно спланированных дорожек и садов, среди людей, которые здесь работали, регулярно принимали душ, старались хотя бы минимально следовать моде и стирали свои шмотки.
Пробираясь сквозь толпу, Мэй отыскала Джосию и Дениз – те обрадовались ей, но обоих возмутил цирк, оба сочли, что подобные типажи и тональность – это чересчур, и Джосия уже написал негативный отзыв. Мэй оставила их, довольная, что они ее видели, отметили ее присутствие, и отправилась искать, чего бы попить. Вдалеке заметила киоски и уже зашагала туда, но тут один циркач, без рубашки и с закрученными усами, помчался на нее с тремя рапирами наперевес. Бежал он шатко; Мэй лишь успела сообразить, что он, хоть и пытается сделать вид, будто все под контролем и по программе, на самом деле сейчас со своими клинками врежется в нее на полном ходу. Она застыла, но когда их разделяли считанные дюймы, кто-то схватил ее за плечи и оттолкнул. Она упала на колени, спиной к рапиристу.
– Цела? – спросил кто-то. Она подняла голову и увидела, что этот кто-то стоит там, где только что была она.
– Похоже на то, – ответила Мэй.
Он развернулся к жилистому циркачу:
– Совсем *****, [20] клоун?
Кальден?
Жонглер с рапирами поглядел на Мэй, уверил себя, что она жива, а уверившись, перевел взгляд на того, кто теперь стоял перед ним.
И впрямь Кальден. Мэй уже не сомневалась. Тот же каллиграфический силуэт. Белая футболка, вырез клином, серые брюки – в обтяжку, как и джинсы в прошлый раз. Мэй ни в жизнь бы не подумала, что этот человек склонен лезть в драку, и однако сейчас он выкатил грудь и напружинил руки, а циркач невозмутимо его разглядывал, словно решал, играть ли роль дальше, остаться в цирке, закончить представление в гигантской, процветающей, влиятельной корпорации и получить гонорар, к тому же крупный, или подраться с этим парнем на глазах у двух сотен зрителей.
20
Жестко рухнул с дуба головой.
В конце концов он решил улыбнуться, театрально покрутил усы и отошел.
– Нехорошо получилось, – сказал Кальден, помогая Мэй встать. – Ты точно цела?
Мэй сказала, что да. Усатый ее не коснулся, только испугал, да и то всего на миг.
Она поглядела Кальдену в лицо – во внезапном синем свете оно походило на скульптуру Бранкузи: [21] гладкое, идеально овальное. Брови – как римские арки, нос – как мордочка мелкого морского зверька.
– Этим мудакам вообще здесь не место, – сказал Кальден. – Свора придворных шутов явилась развлекать королей. Не вижу смысла, – прибавил он, встав на цыпочки и озираясь. – Пойдем отсюда, а?
21
Константин Бранкузи (1876–1957) – французский скульптор-абстракционист румынского происхождения, крупнейшая фигура авангардного искусства.
По пути они отыскали стол с едой и питьем, взяли тапас, сосиски, стаканы с красным вином и перешли под лимонные деревья за «Эпохой Викингов».
– Ты не помнишь, как меня зовут, – сказала Мэй.
– Не-а. Но я тебя знаю и хотел повидаться. Потому и был рядом, когда усатый напрыгнул.
– Мэй.
– Точно. Я Кальден.
– Я знаю. Я запоминаю имена.
– А я стараюсь. Постоянно. Так ты дружишь с Джосией и Дениз? – спросил он.
– Не знаю. Ага. Они мне проводили экскурсию в первый день, ну и мы потом пересекались. А что?
– Да так.
– А ты-то чем тут занимаешься?
– А Дэн? Ты тусуешься с Дэном?
– Дэн – мой начальник. Ты не скажешь, чем занимаешься, да?
– Хочешь лимон? – спросил он и встал. Не отрывая взгляда от Мэй, потянулся к ветке и сорвал крупный лимон. Была в этом маскулинная грация – в этом плавном движении вверх, на удивление медленном, – похоже на ныряльщика. Вручил ей добычу, даже не взглянув.
– Зеленый, – сказала Мэй.
Он сощурился, вгляделся:
– Ой. Я думал, получится. Сорвал самый крупный, какой попался. Должен был оказаться желтым. Давай, вставай.
Он протянул ей руку, помог встать, поставил в шаге от кроны. Потом обнял ствол и затряс, пока лимоны не посыпались дождем. Пять или шесть упали на Мэй.
– Господи боже. Извини, – сказал он. – Я придурок.
– Да нет. Все хорошо, – ответила она. – Они тяжелые, два попали по голове. Мне понравилось.
И тогда он к ней прикоснулся – ладонью обхватил ей затылок.
– Очень больно?
Она сказала, что все нормально.
– Кого любим, того и губим, – сказал он, и его лицо нависло над нею темным пятном. Будто сообразив, что это он такое сказал, Кальден откашлялся. – Ну, короче. Так мои родители говорили. А они меня любили беззаветно.