Шаг навстречу

Я поссорился с женой. Глупо и тривиально.

Мне было предъявлено обвинение в толстокожести и полном пренебрежении обязанностями главы семьи, а в довершение — нарисована красочная картина постепенного истаивания милого светлого образа мужа в памяти верной жены.

Вот так. Вместо завтрака.

Я не сдержался и ответил. Алька возразила, и я — голодный! — хлопнул дверью.

Потом я опоздал в институт. Пришел в лабораторию взвинченный, злой. Да нет, не злой — не умею я злиться — расстроенный. День тянулся как патока. Кролик после десятичасового «научного

Вообще говоря, нам бы не мешало поучиться этому у братьев наших меньших. Мы-то с них «святой долг» во имя науки берем, не спрашивая и не обременяя себя такими неудобными категориями как чуткость, милосердие, любовь… Короче, махровый антропоцентристский эгоизм в дешевенькой обертке с выцветшей надписью «Да здравствует Прогресс».

Научное заклание.

Очередной ушастый отошел в мир иной, несмотря на мои тщетные усилия сделать его счастливым помощью ранее вживленных ему в мозг платиновых электродов, и я, наполнившись до краев самыми отрицательными эмоциями, какие только есть на белом свете, отправился восвояси.

Сначала я просто хотел пошататься по городу час-полтора. Проветриться. И сам остыну, и Алька успокоится, и будет снова «мир во всем мире». Однако, выглянув из подъезда, я тут же пришел к выводу, что существует перспектива очень быстро вымокнуть и заработать банальную ангину — над городом безраздельно властвовал нудный мерзопакостный осенний дождь.

Вода была везде. Она заливала сонную землю, безликим миражом висела в воздухе, шкодливыми струйками стекала по куртке, впитываясь в усталые брюки, и шустрыми холодными пальчиками уже начинала щекотать мне ноги, пока я преодолевал каких-то полтораста метров до трамвайной остановки.

Я решил воспользоваться старым проверенным способом — проехать по всему маршруту. Это не совсем обычное путешествие. Вы садитесь вечером в полупустой вагон, к окну, и оказываетесь в странном двойном мире. По одну сторону — кресло, ты и твои мысли, по другую — за стеклом — город.

Он всегда разный, как и мы, его обитатели. Иногда он — призрачный, дрожащий, залитый пустыми огнями фонарей и реклам, иногда — темный, таинственный в истрепанной авоське дождя. Зимой — ленивый, сладко похрапывающий, причмокивающий. Летом — зеленый, веселый, непоседливый… Он — живой. Он живет своей, каменно-электро-механической жизнью: ворчит, звенит, шипит, булькает, потрескивает и подмигивает — огромный разумный организм.

Я сижу, отделенный от него почти невидимой сейчас тонкой силикатовой мембраной, по которой вычерчивают свои загадочные крипты быстрые коготки дождя. Сижу и смотрю, подглядываю за ночной жизнью города. Хотя то, что вижу, проходит мимо или сквозь меня, не задерживаясь. Да и зачем? Мне здесь просто тепло, уютно и спокойно.

Почти как дома…

А дома на кухонном столе уже, наверное, что-то аппетитно дымится, и обалденно скворчит сковородка, и Алька — в кресле, в позе «лотоса» под вишневым клетчатым пледом — один нос торчит! — и с любимым Ефремовым на коленях…

Трамвай свернул к кольцу. Я зажмурился: вот сейчас — разворот, потом — шесть остановок, стометровка по лужам и…

— Площадь Южная! Поезд дальше не идет! Просьба освободить вагоны! прохрипел динамик.

Вокруг сразу стало сыро и неуютно.

Я глянул на часы — без десяти два — да-а! Как там у Высоцкого: «…троллейбусы не ходют, метро закрыто, в такси не содют…» Нечто мрачное и очень отрицательное медленно, но верно поднималось изнутри вместе с осознанием неизбежного ночного моциона с водными процедурами — развеялся называется!

Я стоял под наполовину облысевшим кленом, набираясь мужества на этот героический переход, но дождь вдруг ослабел, затрусил, и через минуту только редкие капли с пестрых листьев напоминали о нем.

Приободрившись, я зашлепал по тротуару. Решил: пойду по проспекту хоть и дальше, но может частника запоздалого перехвачу.

Когда идешь один, да еще ночью, а путь неблизкий, поневоле начинаешь мечтать или философствовать. Например: от чего происходят семейные сцены и скандалы?.. От плохого настроения! Возьмем хотя бы нас с Алькой. Друзья считают прекрасной парой: спокойные, уравновешенные, веселые, умные. Она симпатичная, зато он — в очках и при бороде! Кошка у них сальто крутит, Цапкой зовут. Она блинчики готовит — обалдеть! — а он ей розы дарит — алые, любимые. На машину не копят — наукой занимаются, точнее, он двигает, а она его вдохновляет, и… Стоп! Вот в науке-то все и дело! Ну, разве ж я виноват, что эти ушастые дохнут через одного? Ведь электроды в центры удовольствия вживляем, а они?!..

Оправдательной реплики придумать не удалось, потому что я основательно черпнул правым ботинком из глубокой лужи, притаившейся в тени древнего тополя. Вода была осенняя, холодная. Чтобы не испортить начавшего было подниматься настроения, я постарался как можно оперативнее избавиться от хлюпающего холода и даже выжал носок, прислонившись к какой-то витрине. И только натянув снова, сразу ставший чужим, стылый ботинок, я сообразил, что за стеклом бьется не дежурная облезло-желтая лампочка типовой сигнализации, а мерцает в сложной ритме пестроцветная палитра, подсвечивая воздушные лодочки с образцами товаров. Это означало одно — заведение, несмотря на поздний час, работало!

Заинтересовавшись, я вгляделся в эту «икэбану» и удивился еще больше! Прямо передо мной в вальяжной хрустальной вазе раскинулся огромный букет каких-то кудряво-павлиньих цветов, слева, чуть выше, с призрачно парящей «триремы» свисала янтарно-опаловая гроздь бананов, а над ней хитровато блестели алюминиевыми глазами не то хлопушки, не то конфеты-мутанты. Я отступил на шаг и посмотрел направо. Там на берестяной пирамидке игриво и зазывно искрилась сахарно-гвоздичная, медвяно-имбирная «мечта» всех женщин мира, времен и народов.

Что же это: кооперативный магазин? кафе?.. Я поискал глазами никакой вывески. Заинтригованный окончательно, я прошел вдоль витрины и толкнул витражную дверь. Послышался малиновый перезвон, и шкатулка раскрылась.

Здесь было тепло и удивительно тихо, будто все звуки зареклись входить сюда. Светлый сосновый холл, посередине — несколько кресел вокруг туманного диска с россыпью цветастых журналов, мягкий задумчивый свет.

Я осторожно двинулся к креслам, прекрасно понимая, что мне здесь делать нечего, и не услышал собственных шагов. Оказалось, что пол покрыт чем-то вроде паласа, но тонким и пушистым. Этот зеленоватый мех буквально всосал в себя мокрые потеки от ботинок и снова приобрел первозданную чистоту. Удивление мое росло, что называется, с каждым шагом. На противоположной стене я заметил небольшое окно с плексигласовым щитком и какой-то надписью, но разобрать не успел.