Шаг за черту
Шрифт:
Вас обвиняют в том, что вы заявили о необходимости пересмотра Корана (хотя вы говорили всего лишь о шариате). Должно быть, вы уже читали, что не далее как на прошлой неделе власти Турции объявили о планах пересмотра шариата, так что в этом вы не одиноки. Есть и другая сторона дела: даже если бы вы сказали, что Коран следует пересмотреть, чтобы устранить все неясности насчет прав женщин, и даже если бы все мужчины-мусульмане не согласились с вами, вы имели бы полное право на собственное мнение, а общество, которое призывает повесить вас или отправить в заключение, не может считаться свободным.
Фундаменталисты всячески подчеркивают, что стоят за простоту и ясность, но на самом деле они во всем проявляют себя мракобесами. Простота заключается в том, что если один говорит: «Бог есть»,
Я читал и слышал всякие домыслы о том, какая вы мерзкая женщина и даже — о ужас, ужас! — проповедница свободной любви. Позвольте мне от имени всех, кто выступает в вашу защиту, заверить вас, что очернение личности — это обычное дело в таких случаях и может быть сброшено со счетов. Прибегнем опять к бесценному принципу простоты: даже ужасные проповедницы свободной любви имеют право на жизнь, иначе мы останемся только с теми, кто верит, что любовь — это то, что можно купить за подходящую цену, может за дорогую цену.
Таслима, я знаю, каково вам сейчас, как вас бросает то в жар, то в холод. Вы чувствуете себя то слабой и беззащитной, то сильной и непокорной. Вы ощущаете себя одинокой и покинутой, а в следующий миг вы чувствуете рядом незримое присутствие тех, за кого вы боретесь. Возможно, в самые тяжкие минуты вам покажется, что вы поступили дурно, что толпа, требующая вашей смерти, в чем-то права. Из всех своих бесов изгоните этого первым. Вы не совершили ничего дурного. Это другие дурно обходятся с вами. Вы не совершили ничего дурного, и я абсолютно убежден, что вы обретете свободу.
Бангладешская писательница Таслима Насрин вынуждена отказаться от поездки во Францию, потому что французские власти решили выдать ей визу всего на одни сутки, на том странном основании, что не могут гарантировать ее безопасность.
Это тревожная новость. Франция не может гарантировать ее безопасность? Именно Франция? Лиссабон, Стокгольм, Ставангер [189] могут гарантировать ее безопасность — а Париж не может? Министр внутренних дел Франции Шарль Паскуа склонен представляться сильным человеком; тогда почему же он расписывается в бессилии Франции? По своему опыту знаю, что в таких случаях довод «безопасности», как правило, прикрывает настоящие, более циничные мотивы. Тем из нас, кто восхищается культурой Франции, кого вдохновляет вклад Франции в дело свободы личности, представляется принципиальным, чтобы правительство Франции изменило свое решение. Франция не должна закрывать двери перед теми, кого преследуют враги свободы, Франция должна раскрыть для них объятия — не тупик для загнанного беглеца, а надежное прибежище. Я призываю господина Шарля Паскуа и правительство Франции срочно пересмотреть свое решение.
189
Ставангер — город на юго-западном побережье Норвегии, ее «нефтяная столица».
День покушения на Вильяма Нюгарда стал одним из самых горьких дней в моей жизни. (Разумеется, в его жизни это еще горший день.) Я постоянно звонил в Осло, справляясь о его состоянии, а между звонками старался внушить самому себе уверенность: он крепкий человек, спортсмен, он выживет. Но, узнав, что его жизнь вне опасности, я понял, что до того самого момента не верил, что он выживет. Затем я узнал, что «ему удастся полностью выздороветь», и всерьез задумался, не следует ли мне оставить свой всегдашний скептицизм и уверовать в чудеса. Я выступил по норвежскому телевидению с чувством такого облегчения, что даже смог пошутить. У него всегда были проблемы со спиной, сказал я, а теперь появилась проблема посерьезнее.
В последующие дни мне было не до шуток. Я не мог избавиться от мысли, что мой друг и издатель получил пули, предназначенные мне. Меня переполняли — попеременно и сразу — самые разные эмоции: гнев, беспомощность, решимость и, само собой, чувство вины. Между тем коллеги Вильяма по издательству «Ашехуг» восприняли этот вызов с великим мужеством и стойкостью. Они, не колеблясь, продолжили публикацию моей книги: даже увеличили тираж. Когда Вильям окреп настолько, что мог разговаривать по телефону, он сказал мне непривычно слабым голосом нечто необыкновенное. «Хочу, чтобы вы знали, — были его первые слова, обращенные ко мне, — как я горжусь тем, что стал издателем „Сатанинских стихов“».
Вильяму не нравится, если его называют героем, но в тот день я понял, насколько стоек он в своих убеждениях и тверд в устоях.
После выздоровления Вильям отстаивает эти убеждения в серии блестящих статей и выступлений, защищая свободу, и его негодование против тех, кто этой свободе угрожает, вызывает глубокое уважение. Читая его высказывания, я порой натыкаюсь на слова, которые меня поражают, например, когда он говорит: издатели понимают, что «Сатанинские стихи» — более «сложное» произведение, чем мои ранние романы (клянусь, мне они этого не говорили!); встречается и то, с чем я не согласен, например мнение, что литературные агенты — это «киты-убийцы» современной литературы; я-то знаю, что без самоотверженного труда моих агентов «Сатанинские стихи» не были бы опубликованы, в частности, во Франции и Испании. Но с главным в его доводах я целиком и полностью солидарен.
Возмутительно, что продолжаются нападения на всех, кто связан с публикацией «Сатанинских стихов». Это позор. Это варварство. Это ханжество. Это изуверство. Это преступление. Однако за последние семь лет или около того для этого находили и другие слова. Например, «проявление веры». Или «культурная проблема». Или «объяснимый поступок». Или даже «вопрос теории». Но если религия является средоточием человеческих представлений о добре, то можно ли считать убийство религиозным актом? И если теперь люди способны понять мотивы таких убийц, то что еще окажутся они способны «понять» в будущем? Сжигание на костре? Если соглашаются терпеть религиозный фанатизм, потому что это якобы часть исламской культуры, то как быть с теми многочисленными представителями мусульманского мира — учеными, художниками, рабочими, а главное, женщинами, — что взывают к свободе, борются за нее и жертвуют ради нее свои жизни? Что «теоретического» в пулях, поразивших Вильяма Нюгарда, или ножах, ранивших итальянского переводчика Этторе Каприоло и убивших японского переводчика Нитоси Игараси?
Теперь, после всех этих семи лет, по-моему, можно утверждать, что мир не исполнился настоящего негодования перед лицом этих событий. В Дании мне говорили о значимости экспорта сыра в Иран. В Ирландии озабочены экспортом халяльной (дозволенной мусульманам) говядины. В Германии, Италии, Испании свои экспортные заботы. Неужели для нас так важно продавать свою продукцию, что мы согласны терпеть стрельбу, поножовщину, убийства? Доколе мы будем гнаться за деньгами, которыми потрясают перед нами окровавленные руки?