Шаги Командора или 141-й Дон Жуан
Шрифт:
Захра-ханум, удрученная, нехотя покинула нас.
Когда закрылась дверь, он произнес:
– Слушаю.
Я сидел неудобно, не привык сидеть на полу и потому не знал, куда девать ноги. Хозяин подкинул мне мутакку-подушку и велел облокотиться на нее.
– Забудь о своих ногах и руках. Голова на плечах – и ладно.
Я пристроился, согласно инструкции, и подпер голову рукой. Все же дискомфорт. Поведал о цели своего визита. Сказал, мол, иду по следам Оруджа Баята, и мне кажется, в судьбе моего героя есть темные моменты, вернее, его душа все еще за семью печатями, в неведомом глубоком колодце.
Пока я говорил, лицо его ничуть не поменяло своего выражения. Он вроде и не слышал меня.
– Говоришь складно да было бы с Кораном ладно, – отозвался он поговоркой, похоже, не веря мне до конца. – А ты уверен, что последуешь по истинным следам человека, о котором говоришь?
– Уверен.
– Я тоже так думал. Но это не так-то легко. – Я кивнул в подтверждение. – В нынешнем времени, когда христиане сами принимают ислам, какой смысл копаться в жизни персоны, человека, четыреста лет тому назад отвратившегося от ислама? Муллы не допустят этого.
– Понимаю.
– Нас окружают такие сети, которые мы не можем разглядеть.
– Может, и не обязательно видеть. Если их видеть, то и не сможешь сдвинуться с места.
– Так-то оно так. Но не грех учесть некоторые обстоятельства.
– Я подготовился…
– Старый суфий сказал тебе не все до конца.
– Например?
– Он тоже был одним из них, и потому не может простить Оруджа до конца.
– Почему же тогда интересуется им?
– Потому, что и он, как и ты, чувствует, что в этой истории существуют какие-то темные пятна. Потому он и доверился тебе и предстал перед тобой. Может, он и нашел ответ на занимающий его вопрос, но умалчивает, испытывая интересующихся судьбой Орудж-бея. Я не смог выдержать испытания. Мне преградили путь.
– Если вы посвятите меня в свои знания, я доведу это дело до конца.
– То, чего я не знаю, больше того, что знаю. Уверен лишь в одном – все возвращается на круги своя, круг замыкается…
С этими словами он поднялся, прошел в смежную комнату и вернулся с небольшим узелком в руке.
Пока он отлучался, у меня мелькнула мысль, что сей ученый муж тронулся умом.
Профессор сказал:
– Здесь – все, что я узнал. То, чего не знаю, – найди ты сам. Все равно я должен был это передать кому-нибудь.
И протянул мне узелок.
Я раскрыл узелок. Поблекшие, пожелтевшие страницы, исписанные на арабо-фарсидском алфавите. Хотя я изучал этот алфавит в университете, но многие буквы запамятовал. Потому попросил хозяина не отказать в любезности зачитать мне написанное.
Я удивился, услышав, что мать у Орудж-бея была католичкой, причем из Валенсии.
– Этого не может быть! – воскликнул я, невольно повысив тон.
Он красноречиво поднес палец к губам и велел впредь не перебивать его.
Я прикусил язык и, не задавая никаких вопросов, дослушал историю матери Орудж-бея.
Вот что поведал мне старый профессор:
Ill
Химена, валенсианка
Звали ее Зейнаб. Чисто восточное имя. Валенсия долгое время пребывала под владычеством халифата, и, наконец, в 11 столетии испанцы вырвали эту землю из рук кровожадного Бен Юсифа. Но и после этого схватки за Валенсию не прекращались, и во время одного из таких набегов Зейнаб попала в плен. В те времена Средиземное море контролировалось с одной стороны арабами и турками, с другой – Священной Лигой, созданной испанским королевством с союзниками. На море часто происходили столкновения. Время от времени христианские девушки волею обстоятельств становились женами турецких и сефевидских правителей. Прежде чем получить статус «ханум», августейших жен, христианки начинали с участи рабыни.
Имя «Зейнаб» матери Орудж-бея дали мусульмане. А подлинное ее имя – Химена. Так ее назвали в честь жены знаменитого и легендарного испанского рыцаря Родригеса-Сида.
Как-то утром мать оставила юную Химену за рыбным прилавком, во избежание приставаний пьяной матросни, облачив свою дочь в поношенную мужскую одежду и подчернив ее личико соответствующим образом.
Над утренним морем и городом стлался волглый туман. Весенняя свежесть разрумянила лицо юной испанки. Химена куталась в шаль, которую заботливо дала ей мать. Мужская куртка была ей велика, она стянула лацканы внахлестку и опоясалась матросским ремнем, наверное, взятым ее матерью от какого-нибудь морского волка. У Химены, кроме матери, не было никого.
До появления матери ей удалось продать только две рыбешки, она радостно поигрывала монетами-мараведо, поблескивающими в лучах солнца. Ничто не предвещало опасности.
Химена, утомившись от стояния на ногах, хотела было присесть на табуретку у прилавка, как вдруг из туманной пелены над морем вынырнули остроносые турецкие галеры. Базарный люд охватила паника, все бросились врассыпную. Десятилетняя Химена не соображала, что происходит. Подбегавшая мать издалека что-то кричала ей…Когда Химена пришла в себя, она была уже на судне. Некий бородатый турок, схватив ее в охапку, как куколку, доставил на галеру. Этот пират так сграбастал бедную девчурку, что у нее хрустнули ребрышки.
Турецкие галеры и фелюги исчезли так же внезапно, как появились. Только отдалившись от берега, пираты стали делить захваченные трофеи и пленных. Девушек и парней отделили друг от друга. Химена оказалась среди пленников мужчин. В плен угодила и ее мать. Может, из-за того, что пыталась вырвать дочь из рук турок. Химена рыдала. Достав носовой платок, то и дело утирала лицо. Между тем, этот платок мог выдать ее принадлежность к слабому полу Ведь парни, как правило, обходились без платков, да и у них не было грации, присущей дамам.
Мать подала ей знак, чтоб она умолкла.
Женщин увели в каюты, а парней оставили на палубе, чтобы пристроить к гребцам.
И больше Химена не видела матери. Ее, выглядевшую тщедушным, ледащим парнем, оставили «мальчиком на побегушках».
Турки, повеселев от удачной добычи, куражились, подначивали пленных, забавились с женщинами. Химена не привыкла к морскому странствию, ее укачивало, тошнило, рвало. Случалось, и затрещины получала. Плыли по морю несколько суток. Наконец, пристали к берегу.