Шаги в глубину
Шрифт:
В абордажном канале показались люди, и мне стало нехорошо. После разгромного поражения, после осознания, что ждет меня ни много, ни мало казнь. После всего-всего мне стало нехорошо. Потому что в просвете абордажного канала впереди небольшой группы людей шел канцлер Империи.
ЕгоМеч.
— На охранение! — сипло рявкнула команда.
В шлюзе стало чуточку темнее, когда на борт фрегата ступил невысокий человек в простой форме высшего офицера — длинный темно-серый сюртук, строгие брюки, бледно-серые перчатки. Ну а лицо его все видели по-своему. Я уяснила, что
Сопровождающие расплывались в тумане, отчаянно хотелось закрыть глаза. Я не знаю, как там с Червями Пустоты, не знаю, есть ли у людей аура, но от этого… существа хотелось бежать очень быстро. Просто из страха за свой рассудок.
Интересно, что хуже: быть отступницей или пособницей человека, который обокрал ЕгоМеча. Или даже так: припомнят ли мне вообще бегство из инквизиции?
— Приведите его в чувство.
Глубокий голос канцлера звучал сразу со всех сторон, будто его ввели прямиком в мозг. Я слегка повернула голову, чтобы рассмотреть, что делают с Дональдом. Державший его десантник активировал запястную аптечку и приложил ее к шее обормота. Тот дернулся и замер в мертвом захвате, глядя прямо перед собой.
Сочувствую, Донни, от всей души. Очнуться и увидеть над собой канцлера — это кошмар.
Впервые во всем этом ужасе я ощутила себя по-настоящему виноватой. Не проигравшей, не побежденной — а именно виноватой.
«Прости меня, мой капитан. Пожалуйста».
— Долго за тобой пришлось бегать, сын, — сказал ЕгоМеч.
Я глядела на эту сцену, даже когда до меня дошел смысл сказанного.
«Сын?!»
— Это было безответственно.
— Я… — выдохнул Дональд, во все глаза глядя на канцлера.
— Поговорим после восстановления памяти, — отрезал ЕгоМеч. — Пока что ты бесполезен.
Обормот смотрел в лицо канцлеру, и я только сейчас — после всего этого насчет «сына» — поняла, что тут не так. Чертов заика пялился в лицо человека, на которого боялась взглянуть огромная держава — пялился снизу вверх, с недоумением, растерянно, со страхом. Да, все это было, но он, черт побери, смотрел.
— Рея, — сказал ЕгоМеч. — Подойди.
Лиминаль вышла из-за спин солдат и встала рядом с Дональдом.
— Ты разучилась кланяться, кукла? — спросил канцлер.
Девушка склонила голову, попыталась выпрямиться — и застыла.
— Ты разучилась извиняться?
Тот же бесстрастный тон, изучающий взгляд. И мне, стоящей на коленях, видно ее глаза — глаза человека, которому очень больно. В алых глазах последней из Лиминалей плавилась нечеловеческая боль, прошла еще секунда — и она вздрогнула, склоняя голову все ниже, а я была слишком потрясена, чтобы понять, что воздух уже звенит от чудовищного напряжения боевой энергетики, а у меня из носа течет тонкая струйка крови.
Правый кулак ЕгоМеча небрежно сомкнулся, и Лиминаль рухнула на колени.
Я видела только опущенные белые волосы, вздрагивающие плечи. Теперь я чувствовала себя не только виноватой, но и лишней. И еще сильнее виноватой. И — потрясенной: страшно даже представить, как можно сломать Рею.
— Всех на «Джаганнатху», кроме этих двоих, — сказал ЕгоМеч.
— Есть!
Меня потащили, но я извернулась уже в самом абордажном коридоре. Шлюз «Телесфора», освещенный мертвенным светом, две фигурки на коленях — и вознесшийся над ними меч.
ЕгоМеч.
* * *
Повторно очнулась я в камере — боксе полтора на полтора. В верхней части тесного кубика горел красный огонек, в нижней нашелся только лючок параши. Как эта камера открывалась — я не смогла понять. В воздухе витал запах крови, саднили десны, и все тело пульсировало разбитой усталостью.
Я сидела, обняв колени. Сложно сказать, думала ли я о чем-то — наверное, да. И почти наверняка думала о чем-то несущественном. Время? Время шло мимо. Порой я возвращалась в сознание, и тогда мне становилось страшно, пускай ненадолго: мой больной разум очень себя любил, а потому защищался всеми силами.
«Я проиграла»,— так назывался единственный шип, который я не могла вынуть из своего сознания. Мне хотелось думать о том, что меня вздрючили, хотелось унижать себя, клясть себя, как последнее ничтожество, которое пустили в рубку.
Хотелось, да.
Но, проклятие, вместо этого я видела растерянного обормота и согнутую болью Лиминаль, и эти двое выжигали мне мозг похлеще осознания собственного ничтожества.
«Да горите вы в аду, вы, двое! Ненавижу! Я себя под казнь подвела, себя, не вас!»
Нихрена не помогало. Нихрена.
А еще убивала тишина. В тишине у меня было время на всю чертову сотню голосов, которые твердили, что я выбрала самое тупое решение из возможных, и опытная космонавигаторша не успевала от них от всех отбиваться. Голоса убивали своей логикой: «Вот если бы ты знала…»Они предлагали более удачные решения: «Ну как ты не поняла?»
Были минуты просветления — просветления ли? — когда я четко понимала, что сделала все правильно. Что у капитана линкора был всего один шанс из десяти тысяч, чтобы принять то самое единственное решение.
«Из десяти тысяч? Будь круче, Алекса! Из ста тысяч! Из миллиона!»
Нет, возражала я. Давайте без иронии. Если бы Дональд не затормозил после сигнала Рыжего, я бы ушла от линкора. С нулевой скорости, с нулевого ускорения — и пытаться сбежать от раскочегаренного боевого корабля? Я его повредила, я сбила его с толку — повторите то же самое с такой же разницей в классе!
Я все сделала круто и даже больше, чем круто, только результат-то не меняется.
«В кошмар, Алекса. Давай сходим в забытье, а? Так проще», — предложил сто первый голос. Он ошибся, этот милый вкрадчивый голос. Ошибся всего на одно слово, потому что я даже на фоне этого ужаса хорошо помнила, что такое «проще».