Шаги за спиной
Шрифт:
– Ты сегодня не такой, – сказала Тамара и чмокнула его, почти не коснувшись губ, – что-то случилось?
– Ничего. Но кажется, я ненавижу Людмилу.
Тамара улыбнулась и нахмурилась.
– «Ненавижу» – это слишком большое слово. Нельзя ненавидеть людей. Что она сделала?
– Ничего.
– Тогда тем более. Просто разлюби ее, и хватит.
– Я уже разлюбил.
– Тогда пусть она уходит.
– Я не могу ее прогнать. Даже если я попробую, она не уйдет.
– Ты от этого такой грустный? – спросила Тамара и чуть улыбнулась, наклонив голову,
– Нет, не от того.
– Тогда от чего же?
– Однажды Люда сказала… Как же она сказала…
«Так грустно, как будто кто-то умер.» Неверно, – когда умирает кто-то, не грустно. Грустно, когда умирает тот, кого ты любил. Или даже не человек, даже просто вещь или животное, место, комната, убеждение, вера, наваждение, скамейка в парке, который весь заставлен мусорницами, а они все перевернуты, но не рассыпаны, потому что многолетнее содержимое сцементировано дождями…(Они шли по аллее у стадиона). Если ты на этой скамейке сидел. Даже не умирает, а лишь теряется для тебя. Чувство во всех случаях одно и тоже потому что все эти случаи означают одно и то же: смерть любви – ямщик не гони лошадей, мне некого больше любить… А просто смерть человека не вызывает никакого чувства, если она не связана со смертью любви. Мне кажется иногда, что любовь это живое существо, а не состояние ума или сердца.
– А ты совсем не любишь людей, – сказала Тамара.
Они прошли молча до перекрестка. У светофора собралось человек пятнадцать и смотрело на аварию: молоковоз врезался в жигули.
Водитель молоковоза открыл желутeю дверцу и выполз на дорогу. Все ахнули от удивления: кабина машины была смята почти в лепешку – вильнул и врезался. Он стоял, пошатываясь и улыбался с выражением дурачка, по лицу слегка стекала кровь.
Он смотрел на свою кабину, в которой никак не смогло бы сейчас поместиться тело целого человека. Но он-то был цел:
– А со мной ничего! – он поднял руки, как футболист, забивший гол, и пошел к тротуару. Не дойдя, дернулся, как будто споткнулся о невидимое препятствие, и с размаху упал лбом о дорогу.
Люди облепили его как мухи – стал невидим.
– Какой ужас! – Тамара отвернулась и Валерий обнял ее, укрывая со всех сторон от страшного мира. Она плакала.
– Ты говорил, что чужая смерть не страшна. Я так не могу, он был такой живой!
– Наверное, с ним все в порядке, – ответил Валерий, – просто маленькое сотрясение мозга.
– Ты совсем не любишь людей!
– Люблю, – сказал Валерий вполне неубедительно, – правда, люблю.
Происшествие его не напугало. Не было ни жалости, ни печали, ничего. Каждый сам виноват в своих несчастьях. Или сам, или судьба. Если нельзя помочь – спокойно пройди мимо.
– Ты веришь, что смерти не приходят по одиночке? – спросил Валерий.
– Ты о чем?
– Я уже видел несколько смертей на днях. Помоему, они растут как виноград – гроздьями. И это что-нибудь должно означать.
– Что же это должно означать?
– Не знаю. Но, раз смерти вижу я, это связано со мной.
Может быть, Людмила умрет?
– Ты изверг, – сказала Тамара, – но я тебе помогу. Ты будешь хорошим. У меня огромный дар убеждения.
Она сказала это с совсем детской интонацией. Валерий улыбнулся и спрятал улыбку.
В воскресенье Тамара собралась поехать на речку, за город.
Она была в черном открытом платье средней длины. Ноги еще нетронуты загаром, и это кажется почти болезненным в средине лета. Платье тонкое и слегка прозрачно вблизи. Излучает счастье, как лампочка свет.
– Я тебе нравлюсь?
– Я счастлив.
– Не преувеличивай.
Они купили билетики и стали ждать на скамейке. Было довольно жарко, даже в тени. Ветерок пробовал мелкие бумажки.
Небо было по-летнему выгоревшим. Ближний клен радовал сразу тремя цветами: зеленым, и красным с салатовым на концах веток.
На солнце стояли несколько скамеек. На одной из них сидел старик. Лет шестьдесят или восемьдесят, невозможно разобрать.
Такому может быть и шестьдесят, и восемьдесят. Скорее всего восемьдесят, но выглядит на шестьдесят.
– Видишь того старика? – спросил Валерий.
– Ага.
– Это дед моей бывшей жены, полный маразматик. Я его видел всего несколько раз. Страшно, что только делается с людьми в старости. Обычно он живет где-то в санатории, изредка приезжает к родным. Очень смирный и безобидный. Я всегда пытался отгадать, каким буду в старости я?
– Он не похож на маразматика, – присмотрелась Тамара.
– Да, видно, сегодня его удачный день. Я еще иногда вспоминаю свою бывшую жену. Ее звали Асей. Я не рассказывал?
Она так глупо умерла…
– Нет, посмотри внимательнее, – сказала Тамара, – ты мне говоришь что-то совсем не то.
– Что такое?
– Я говорю о старичке. Я никогда еще не встречала таких молодых стариков. Ты только посмотри! Сколько ему лет?
– Восемьдесят шесть или четыре. Не могу сказать точно.
– Он похож на наряженного подростка.
– Разве?
– Посмотри сам.
Валерий присмотрелся. Старик сидел прямо, расправив плечи, но это была не искусственная прямота старых людей, о которой нужно все время помнить и поддерживать, это действительно была осанка молодого.
Коротко подстриженные, седые волосы, но не желтоватые, а с памятью о черноте. Очень спокойное и уверенное выражение лица. Длинный подбородок, который чуть выдается вперед.
Напоминает актера, который сыграл Спартака. Загорелые руки в черных точках. Вот, потер пальцем щеку у носа. Абсолютно молодым движением, очень уверено и плавно. Нет, этого не может быть. Глаза следят за проходящими людьми. Вот девушка в летнем платьице цвета солнца на лесной полянке. Ноги высоко открыты. Нет, его глаза не остановились. Вот поднялась старуха, еще не совсем старуха, лет пятьдесят, поднялась с лавочки и неуклюже повернулась, платье высоко прилипло к ноге. Как будет теперь? Тоже не взглянул. Значит, он на самом деле стар. Конечно же, чудес не бывает. Вот теперь поднял руку и коснулся носа. Нет, движение совершенно молодое.