«Шахтёрские университеты» и «хрущёвская оттепель» на Северном Урале
Шрифт:
Закурили махорочные сигареты из местного «сельпо», от которых, как определил Витька Гречко из Туапсе: кашель до половины расколет, а там дальше сам развалишься! Легли спать, но ещё долго резвились, рассказывали анекдоты, дружным ржанием перекрывая возню и писк крыс, которые себя считали здесь полноправными хозяевами, а нас, естественно, наглыми пришельцами, и если бы не высота нар, то они показали бы: кто в бараке хозяин! На другой день работа уже не казалась такой привлекательной и лёгкой. Болело всё, но особенно спина, руки и ноги
«Легче найти: что не болит!» – ворчал Герка Плотников. К тому же похолодало, и мы разожгли костёр, даже два – по обеим сторонам очень длинного поля. А чтобы ещё чем-то компенсировать свой дискомфорт, стали в этих кострах печь картошку.
Зашёл к нам «на дымок» дядька-бригадир. На поле он казался ещё более высоким, и когда размахивал руками при разговоре, то походил на ветряную мельницу. Не в пример местным жителям, он был очень общителен с нами. Тут же выяснилось, что не такие они уж и «местные», так как завезли их сюда не так давно из западных районов Белоруссии.
После войны туда пришла советская власть. И чтобы они там не мешали этой власти строить новую, счастливую, колхозную жизнь как «чуждые элементы», их и перевезли сюда. Они и здесь не состоят в колхозе, а значатся как поселение под названием «Лоборь». Топонимика этого названия никому не известна. А так здесь кругом вполне нормальные колхозные деревни, с местным населением из кержаков, чалдонов и прочих аборигенов. Работая на поле, мы обратили внимание на дальние гулкие выстрелы в тайге и даже автоматные очереди. Мы тут же осведомились у нашего эрудита бригадира.
– А-а, так это «зелёный прокурор», – объяснил он, хотя от этой его реплики нам понятнее не стало. Видя наше недоумение, бригадир продолжил разъяснение: – Здесь же кругом лагеря заключённых.
У многих заключённых очень большие «срока намотаны», что их им и за сто лет не отсидеть, так что терять нечего – бегут в тайгу. Далеко тут не разбежишься, сами видели – кругом непроходимая тайга с диким зверьём и гиблыми болотами.
Пошатается такой беглец, где у местных что сопрёт, а если уж сильно повезёт, так где-нибудь какую-нибудь бабёнку приголубит… и если за лето его не поймают, то на зиму сам явится в лагерь.
– И что потом им бывает?
– А ничего, добавят ещё годков за побег, да и куда им ещё добавлять…
Прошло ещё несколько дней и ночей.
Наступила некоторая адаптация к этим некомфортным условиям нашего быта. Организмы тоже втянулись в работу. То, что выпал первый снег, сообщил Дима Ковалёв, вышедший на свой утренний моцион.
Он принёс большой ком снега и, как сеятель, разбросал его по нарам, вызывая недовольное ворчание и визг просыпающихся ребят. Кое-кто обрадовался, что работу сегодня отменят, но их восторг угас с появлением дядьки-бригадира:
– Ну что, хлопцы, борозды уже распаханы. Немножко похолодало, так от земли даже пар идёт.
Оно и до этого дня было не очень-то тепло, но даже сам вид снега не располагал к оптимизму.
– А что же это «местные» не поспешают на уборку? – задали мы давно вертевшийся у нас вопрос, наблюдая, как дружно и усердно трудятся они на своих огородах.
Бригадир, видать, тоже давно ждал этого вопроса:
– А вы знаете, то, что вы уберёте, всё тут же забирают и увозят. А жителям придётся, что они накопают на своих огородах, целый год есть самим, кормить свою скотину и оставить на семена.
Его обветренное лицо некрасиво скривилось. Он повернулся и медленно побрёл с поля.
Мы продолжили борьбу за урожай, теперь уже с ледяным дыханием севера, а уж если точнее, самого океана, причём Ледовитого.
Развели костры, визиты к ним стали более частыми и продолжительными. Проникновеннее звучали строчки самодеятельного пения: «Дело в том, что мыв субботу не выходим на работу, а у нас суббота каждый день. Если на работу мы придём, на костре все варежки прожжём…» – и всё это на блатной мотив, влияние лагерного окружения, наверно. Как-то не вязалось здесь «взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры – дети рабочих», как и прочие вдохновляющие пошлости.
Вечером, в клубе-сарае, анонсировалось собрание поселян с последующими танцами. Уставшие от отсутствия развлечений, мы решили посетить это культурное мероприятие, кроме тех, кто предпочитал свой досуг отдавать карточному азарту. В клубе мы расположились на задних скамейках. Плохо освещенный зал был заполнен поселянами. Керосиновая лампа, свисавшая на проволоке с потолка, обнаруживала своим светом «президиум» за столом на сцене, если можно так назвать возвышение из грубо сколоченных досок. В ответ на краткое выступление ведущего собрания, в котором тот предлагал собравшимся выйти завтра всем на уборку картофеля, поселяне ответили дружным рёвом несогласия.
Тогда из тёмного угла, к «рампе», вышел, поскрипывая сапогами и кожаной курткой, коренастый мужчина. Поселяне, очевидно, его знали и сразу затихли. Оно и было отчего. Только от одного вида этого представителя власти, как говорится, «холодок бежит за ворот», а тут ещё лютый взгляд с искажённого злобой скуластого лица. Когда он заговорил, а точнее было бы сказать грубо залаял, даже нам, косвенным участникам этого сборища, стало не по себе. Сама речь его состояла из отрывочных фраз, похожих на винтовочные выстрелы.
Ему не было нужды до риторики, логики и прочих ораторских изысков. Вот перлы его, власть имущего, выступления: «Вы заклятые враги советской власти… лишенцы… завтра чтобы все как один вышли на уборку. Вы меня знаете. Пойдёте пешком все на север, в тундру, на сто километров отсюда. Кроме инструмента и еды с барахлом, что на себе унесёте, больше ничего не возьмёте отсюда». После такого вече народ разошёлся по домам, а молодёжь осталась развлекаться. В клубе было холодно и очень накурено. Однако молодёжь это ничуть не смутило.