Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Алёшку поселили в одной из горниц левого крыла, небольшой, но светлой. Из окон виднелся кусок заросшего старого сада, купол Рождественской церкви, колокольня и часть старинного погоста, где уж давно никого не хоронили.
Несколько дней все обустраивались на новом месте, а потом жизнь вошла в прежнюю размеренную колею — утренняя служба в соседней церкви, охота или выезд на прогулку, катание на лодках. Несколько раз наведались в знаменитые царские «кобыльи конюшни[91]», где ещё со времён Елизаветиного деда[92] разводили лучших в России лошадей.
После ужина обычно играли в карты или устраивали музыкальные представления. Прасковья Нарышкина неплохо музицировала на клавикордах, Мавра, Елизавета и Данила Григорьев пели, Алёшка и пел, и играл на бандуре. Очень скоро он выучил все любимые Елизаветой русские песни и теперь часто солировал на этих домашних концертах к видимой досаде Данилы — до Алёшкиного появления тот был единственным из мужчин двора, кто вокалировал вполне прилично.
По вечерам, когда публика разбредалась по своим горницам, Алёшка уходил в сад или в беседку на Царёвой горе, где с косогора к берегу Серой вела старая лесенка с шаткими перильцами. Но чаще всего являлся под окна Елизаветиных комнат и подолгу глядел на тени, мелькавшие по портьерам, а иногда слушал её протяжные, полные тоски песни.
Елизавета волновала его. И если сперва, в самом начале знакомства, он глядел на неё, как на нечто недосягаемое, почти неземное, теперь, живя под одной крышей, Алёшка видел уже не небожительницу, а женщину из плоти и крови: слышал сплетни, становился свидетелем совершенно земных поступков. Романтичный образ, окутанный сияющей дымкой, таял, уступал место другой Елизавете — живой, тёплой, настоящей. Это превращение пугало Алёшку, поскольку невольно позволяло мечтать о невозможном.
– --------------------
[89] Когда-то в шестнадцатом веке в Александровой слободе находилась опричная столица Ивана Грозного. Там, в Александровском кремле, где с середины семнадцатого века расположен женский Свято-Успенский монастырь, царь вершил жестокие расправы, пытал и казнил.
[90] в один этаж
[91] Кобыльи конюшни — конезавод.
[92] Речь о царе Алексее Михайловиче Романове.
* * *
Крепкие руки, державшие за бёдра, приятно холодили пылающую кожу. Дыхание за спиной становилось всё чаще, пальцы сжимались сильнее. Завтра будут синяки… Волна острого наслаждения накрыла, как порыв шквального ветра. Мавра стиснула зубы, чтобы подавить стон. Человек сзади глухо зарычал, он не умел сдерживаться, и это доставляло ей особое удовольствие — смесь восторга и ужаса.
Чуть переведя дух, Мавра оправила юбки и обернулась. Иван тяжело дышал, опершись руками о стол. Потянулась было к его губам, но, заметив недовольную гримасу, промелькнувшую на порченом оспой лице, отстранилась — всякий раз забывала, что он не любит нежностей после того, как всё уже случилось.
Неподалёку раздались голоса, и Мавра быстро ускользнула на женскую половину.
Она любила такие приключения. Иван был на них большой искусник. Заниматься любовью в бальной зале, укрывшись за портьерой, в карете или, как сейчас, в трапезной, куда всякий миг мог кто-нибудь войти — будоражило, пьянило, делая наслаждение особенно острым и ярким.
Всё же Иван подходил ей куда больше, чем скучный на выдумку Петрушка, для которого кульминацией авантюрного приключения было прокрасться ночью к ней в комнату. Всего-то лишь раз удалось соблазнить его в парке и на них, как назло, наткнулась дура Парашка, перепугав кавалера чуть не до обморока.
Мавра бесшумной кошкой проскользнула по узкому крытому переходу и сквозь анфиладу тёмных комнат, через задние сени и галерею прошла в Елизаветины апартаменты. Вход в её собственную спальню пролегал через первую из трёх цесаревниных покоев — бывшую царицыну рукодельную, где и теперь стояли напольные пяльцы, и временами под противоречивое настроение Елизавета усаживалась здесь вместе с фрейлинами вышивать алтарные покровы и воздухи для церкви. Мавра толкнула дверь в свою светёлку и тут же услышала из одной из соседних горниц звуки, не оставлявшие возможностей для двойного толкования. За стеной кто-то горько плакал. Она шагнула в сторону Елизаветиной спальни, но тут с удивлением обнаружила, что рыдания несутся вовсе не оттуда. Изумляясь всё больше, Мавра приотворила дверь в смежную комнату, что располагалась с противоположной стороны от Елизаветиных покоев, и вошла.
Прасковья лежала уткнувшись носом в подушку и лила слёзы.
— Ты что? Обидел кто? — Мавра присела рядом и погладила ту по спине.
— Он ме-меня не замеча-а-ет! — прорыдала Парашка глухо. — Я ему… ик… а он… прости-тите, Прасковья Мих-михай… ик… михайловна-а-а…
— Кто? — изумилась Мавра.
— Алексей Григорьеви-и-ич! — И Парашка захлебнулась плачем.
Разобраться удалось не сразу, но когда до Мавры дошла суть дела, только сострадание к подруге не позволило ей расхохотаться в голос.
Нет, она и раньше замечала, что Прасковья неровно дышит к новому управляющему, но не подозревала, что всё настолько серьёзно. Словом, дело было так: Парашка подкараулила Розума в слободе и попросила проводить до дворца. Тот, разумеется, не отказал, был вежлив и почтителен, однако все приёмы обольщения, предпринятые этой дурёхой, не произвели на него никакого впечатления: разговор о романе дона Сервантеса он не поддержал, уроненный кружевной платочек не заметил вовсе и, наступив, втоптал в грязь, а на предложение прогуляться на кручу — высокий берег реки Серой — извинился, сказал, что очень занят, и, как только они оказались возле дворца, тут же ретировался.
И теперь незадачливая соблазнительница давилась слезами и икотой.
— Ну что ты за дурища! — вздохнула Мавра, когда при помощи разведённого водой вина ей удалось немного успокоить подругу. — Ну кто же с кавалерами разговоры о романах заводит? О собаках, о лошадях, об охоте — ладно! Но не о Доне Кишоте же! Батистовыми платочками разбрасываться можно лишь тогда, когда он жаждет сей платочек заиметь, а прогулки и вовсе лишнее. Тебе надо было притвориться, что ногу подвернула, чтобы опереться на его руку. А опираясь, прижаться к ней грудью. По лестнице подниматься наперёд него и, приподняв подол, ножку невзначай показать, да не кончик каблука, а повыше, лучше до колена.
Парашка глядела на неё в ужасе, точно у Мавры вдруг выросли рога.
— Ох, горе ты моё… — Достав платок, Мавра утёрла подруге лицо. — Ты не знаешь, в баню он один ходит или с нашими орлами? Я чаю, один — чураются они его. Когда будет банный день, ты последи и, как он в мыльню отправится, тоже туда ступай, дескать, полагала, там нет никого. Да только не в робе с шнурованием, а шлафрок надень, чтоб быстро скинуть можно.
— Зачем? — пискнула Прасковья, и Мавра рассердилась.
— Чтоб мыться ловчее!