Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Однако, если дела обстоят так, как донёс Маньян, встретиться и познакомиться с Елизаветой, не вызывая ничьих подозрений, он не сможет, а значит, план нужно менять.
Но что же придумать взамен? Как ещё можно заставить молодую женщину бросить привычный уклад жизни и уехать в чужую страну, где у неё нет ни единой родной или хотя бы знакомой души? Только вместе с любовником. Иных резонов Матеуш не представлял.
Комната наполнилась сиреневато-розовым сумраком подступавшего летнего дня, один за другим заголосили за окном петухи, по коридору прошелестели осторожно-невесомые шаги — то молчаливая Акулина возвращалась к себе из спальни француза. А Матеуш всё размышлял.
Решение пришло само, как в далёкой юности, когда он часами не мог заснуть, обдумывая шахматную задачку, одолеть которую никак не получалось. И Матеуш даже засмеялся тихонько, таким простым и изящным, точно мат в два хода, был ответ. Никаких иных резонов и не потребуется — Елизавета, как и планировалось, сбежит во Францию с любовником!
И глубоко, с наслаждением вздохнув, точно человек, с плеч которого упала тяжёлая ноша, Матеуш закрыл глаза и спустя минуту уже спал спокойным глубоким сном.
– ----------------------
[93] В Ветхом завете Вавилонский царь Валтасар увидел во время пира светящиеся буквы на стене своего дворца, которые начертала невидимая рука и которые предвещали ему близкую смерть. Зрелище это привело его и его гостей в ужас.
* * *
Над рекой вновь полыхнула зарница, и на этот раз глухо зарокотало. В верхушках берёз, стоящих саженях в двадцати от беседки, пронёсся резкий порыв ветра, зашелестел тревожно и быстро. Похоже, гроза всё же не пройдёт стороной: от монастыря на противоположном берегу — в темноте были видны лишь неясные очертания крепостной стены — наплывала огромная чёрно-лиловая туча. Громыхнуло отчётливее, и ветер дунул прямо в лицо.
Алёшка вздохнул. Тошно было ему сегодня, просто не передать. Шла уже вторая неделя, как приехали в слободу. В первый же день Елизавета назначила его гофмейстером своего двора, поставив тем самым на одну ступень с прочими мужчинами. Должность была хлопотная, теперь на Алёшке лежала вся жизнь маленького сообщества от командования прислугой до развлечений. Он плохо представлял свои обязанности, но готов был на всё, лишь бы быть рядом с ней, своей безумной мечтой.
Однако та особенная близость, что померещилась ему на ночном лугу у костра, видно, и впрямь лишь пригрезилась. Елизавета держалась с ним ласково, приветливо, неизменно улыбалась, но никакого огня в её глазах он больше не видел. Алёшка с болью замечал, что она стала выделять среди прочих Данилу Григорьева. Пристрастный взгляд выхватывал всё: и пламенные взоры, которыми они обменивались, и пожатия пальцев, когда он подавал ей руку, и лёгкие, быстрые, будто нечаянные прикосновения.
С каждым днём напор Данилы делался всё решительнее, а Елизавета — ничего, не возражала. На днях Алёшка слышал, как сенные девки обсуждали Данилу и прочили в новые Елизаветины любезники, а нынче во время охоты оба исчезли и отсутствовали долго, а когда появились, Елизавета была разрумянившаяся, немного смущённая и ещё более красивая, чем всегда. И на Данилу поглядывала как-то по-особенному.
Тогда, на Вербное, когда Дмитро, рассказывая про цесаревну, упомянул о её любовнике, Алёшка, ему не поверил — разве может незамужняя девица, да ещё царская дочь этакое себе позволить? Решил — сплетни.
Но, поселившись в Покровском, уже не раз слышал от дворовых про молодого гвардейца, которому Елизавета отдала своё сердце. Его здесь хорошо знали и никаких сомнений о характере отношений, связывавших их с цесаревной, ни у кого не возникало. Любая другая женщина, узнай он о ней подобное, безвозвратно упала бы в Алёшкиных глазах, однако Елизавете он готов был простить даже любовника: гнал прочь лукавые мысли и искал ей оправдания.
Но одно дело слушать россказни о том, что случилось когда-то давно, и вовсе другое — видеть это собственными глазами. К подобному Алёшка оказался не готов.
Вновь громыхнуло, на сей раз ближе. Гроза приближалась, надо было возвращаться домой…
Он уже собрался выйти из беседки, когда увидел в ночной полумгле тёмную фигуру, почти бежавшую вдоль берега, но не в сторону дворца, а навстречу — туда, где парк выходил к круче — самому высокому на берегу месту, отвесно обрывавшемуся в воду. Обрыв невелик — чуть больше сажени, но зато река там была глубока и закручивалась в омуты.
Он проводил фигуру глазами и двинулся было в сторону дворца, однако не прошёл и десятка саженей, как в душе шевельнулась странная, необъяснимая тревога, и, развернувшись, Алёшка быстро зашагал к обрыву. Ветер уже перестал конфузиться и приналёг по-настоящему. Порывы ударяли в грудь, деревья шумели так сильно, что не слышно было даже собственных шагов. Тревога между тем нарастала. Он прибавил ход, затем побежал.
В тот самый миг, когда выбежал на открытое пространство над рекой, берег осветила первая яркая вспышка, и почти одновременно с ней раздался грохот, точно небо раскололось. И в свете молнии Алёшка сразу заметил её — фигура, теперь почему-то не чёрная, а белая, стояла на самом краю обрыва, ветер трепал длинные русые волосы, рассыпавшиеся по плечам. Словно в тягучем сне, когда все движения медленные-медленные, он увидел, как она подняла руку и перекрестилась.
Тело отозвалось раньше головы — ещё не успев понять, что происходит, Алёшка бросился вперёд и в тот миг, когда человек над кручей сделал шаг в пустоту, обеими руками схватил его за рубаху и изо всех сил рванул на себя. Оба покатились по влажной траве, и в ту же секунду дождь хлынул яростной отвесной стеной.
Алёшка крепко прижимал к себе хрупкую фигурку, оказавшуюся неожиданно сильной, а та с плачем вырывалась, повторяя:
— Пусти! Пусти меня!
Она колотила его по плечам и груди, вырывалась, извиваясь, и в какой-то момент, чтобы удержать, ему пришлось навалиться сверху, прижав её к земле. Постепенно она перестала биться, только плакала горько и безутешно. Над ними грохотало, и уже через пару минут оба, и Алёшка, и его добыча, были мокры до нитки.
Наконец, удостоверившись, что та больше не вырывается, он сел и притянул девушку к себе.
— Ты что? Умом повредилась? Что сотворить удумала?
Он обнимал её, гладил по распущенным совершенно мокрым волосам.
— Душу погубишь, дурочка!
— Мне всё равно, — пробормотала она безразлично. — Не хочу так жить… Не могу… Не буду…
— Да что стряслось-то у тебя? Любезник бросил?
Она медленно повернула к нему лицо, очередная вспышка осветила его ослепительно-белым светом, отчего холодное тело в руках показалось неживым, но зато Алёшка узнал её — то была новая фрейлина Елизаветы, Анна Маслова.