Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Что он обо мне подумает?
— Когда нормальный молодой муж видит нагую деву, он думать перестаёт! Не до дум ему.
— А без бани нельзя? — проблеяла подруга испуганно.
— Можно. Ночью, как во двор пойдёт, надеваешь рубаху, из самого тонкого полотна, берёшь свечу и караулишь его, лучше всего на лестнице. Как он до половины поднимется, выходишь навстречу и даёшь рассмотреть все свои прелести, да на него при том не гляди, очи долу держи, а потом внезапно «увидишь» его, споткнёшься и упадёшь ему в руки. Но тут рисково — можете оба с лестницы грохнуться.
Прасковья горестно шмыгнула носом.
— К чему, Мавруша, не люба я ему! Он всё на Лизавету смотрит, глаз не сводит!
Мавра вздохнула.
— Посмотрит да перестанет. Не надобен он ей, дурище. А мужи, они глазами любить не умеют. Им другого потребно.
— Чего? — прошептала Прасковья с ужасом.
— Того самого. Утех амурных. Коли дама холодна, оне с девками сенными утешаются. Не знаешь, твой Алёшка к холопкам хаживает?
Парашка испуганно хлопала глазами.
— Плохо, ежели хаживает, тогда он по Лизавете долго вздыхать может. А коли иноком живёт, заманить его в постелю не в пример проще будет. И тут уж от тебя зависит, станет он и дале по ней сохнуть или ты его зазнобой сделаешься. Ежели что, приходи, советом пособлю…
— Мавруша, а без этого никак?
И столько было в её голосе тоски, что Мавре сделалось жаль подругу. Она обняла её за плечи и погладила по голове, как маленькую.
— Ну ты же в монастырь не собираешься? Значит, замуж пойдёшь. А коли так, всё одно мужа ублажать придётся. Так с молодым любезником Венеру тешить куда как слаще, нежели со стариком, к коему горячности не имеешь. Ты не бойся, это не больно, а коли кавалер умелый, так ещё и нега сладостная. Впрочем, к твоему Розуму сие явно не относится. Он, поди, ещё отроком…
— А коли прознают? — шёпотом выдохнула Прасковья.
— Дурой не будешь, так и не вызнает никто. А за девство не боись, подделать его легче лёгкого. Пузырь с бычьей кровью вставишь и готово дело — невинная дева.
— Куда вставишь?
Мавра вздохнула.
— А это я тебе, касатка, после расскажу.
Глава 8
в которой французы говорят о политике, Елизавета терзается воспоминаниями, а Алёшка мокнет под дождём
За неделю, что жил в доме французского поверенного, Матеуш отоспался, отдохнул, соскучился и теперь горел желанием вступить, наконец, в игру. Маньян все эти дни где-то пропадал, возвращался в посольство затемно, ужинал вместе с Матеушем, но о деле не говорил, предпочитал занимать гостя болтовнёй о театре, недавно появившемся в Москве, об охоте, которой императрица была большая любительница, о лошадях, до коих охоч оказался граф Бирон и которых теперь везли ему отовсюду, чуть ли не из Персии…
Матеуш истомился ожиданием, однако терпел, француза не торопил и вопросов не задавал.
Наконец, как-то за ужином тот сам заговорил о насущном.
— Уфф… — Маньян вздохнул и откинулся на спинку стула, словно пребывал в изнеможении. — Кажется, я собрал все сплетни за последние три года. И дело, доложу вам, обстоит странно… Как я вам уже говорил, Шубина сослали в Ревель без малого год назад. Однако никто, даже самые искушённые московские сплетники, не смогли назвать мне имя нового избранника принцессы. При том, что все они в один голос твердили, что без амурных радостей Елисавет и месяца прожить не может. Ходили слухи, что она приблизила к себе кого-то из кавалеров своего двора, но твёрдой уверенности в том нет, и имя счастливца никто не называет.
Маньян сунул в рот засахаренную сливу, прожевал и, поскольку Матеуш молчал, продолжил:
— Но главное, что мне удалось выяснить: несколько дней назад императрица сослала принцессу в её родовую вотчину — Александрову слободу, причём большая часть придворных осталась в Москве. Им попросту не разрешили сопровождать Её Высочество. Говорят, в слободе находится монастырь, в коем влачили свои дни две опальные Елизаветины тётки — Марфа и Евдокия, заточённые туда её отцом. А сие знак грозный и превесьма. Императрица явно даёт понять ветроголовой родственнице, что та может оказаться в тех самых кельях, где жили их тётки-царевны. Но всего занимательнее: мне удалось узнать, что за пару дней до ссылки Её Высочества из Семёновского полка были переведены в гарнизоны трое молодых офицеров — все, как на подбор, друзья Алексея Шубина.
Матеуш пожал плечами — многословный рассказ Маньяна про незнакомых ему монахинь, гвардейцев и придворных раздражал.
— И что с того? К чему мне знать про каких-то неведомых офицеров? — бросил он резко.
Маньян, кажется, не обратил на недовольство гостя никакого внимания.
— К тому, что в опалу они угодили не из-за пьянства или дуэли. Под большим секретом мне шепнули, что было некое письмо, которое один из шубинских приятелей, Кирилл Берсенев, якобы обещался передать с надёжными людьми в Ревель. За что и пострадал.
Матеуш слушал, напряжённо хмуря брови, но пока не понимал, к чему ведёт француз, и это его ужасно злило. Должно быть, раздражение зажглось на его челе, подобно Валтасаровым письменам[93], поскольку Маньян, быстро взглянув на собеседника, заговорил уже без околичностей:
— Я всё это к тому, сударь, что Елизавета по-прежнему любит своего гвардейца и состоит с ним в переписке. За ней, разумеется, следят и сообщаться с Шубиным не дозволяют. Так что на этот раз сия вертопрашка, похоже, влюбилась нешутейно, коль скоро даже недовольство императрицы её не останавливает. Конечно, вы можете предпринять попытку вскружить ей голову, мужчина вы видный и вполне в её вкусе, но будьте готовы, что предприятие ваше не удастся. К тому же теперь это будет затруднительно, ведь принцесса пребывает в деревне и наверняка под надзором шпионов. Ей запрещены увеселения, да и ввести вас в общество, где вы могли бы с ней сойтись, я там не смогу. В деревне его попросту нет.
Всю ночь Матеуш проворочался с боку на бок, не сомкнув глаз. Обдумывал сказанное Маньяном.
Под именем шевалье де Лессара, младшего отпрыска знатнейшей французской фамилии, он расчитывал войти в московский высший свет, а там, посещая балы, приёмы и спектакли, познакомиться с цесаревной и начать ухаживать за ней.
За свои двадцать с небольшим лет Матеуш привык к любовным победам, правда, чаще всего добивались его, а не наоборот, он лишь снисходил к дамским слабостям, так что в науке амурной осады искушён не был. Впрочем, он надеялся, что скучающая сладострастница, какой представлялась ему дочь русского царя, как и все прочие будет покорена французской галантностью обхождения и сама устремится в сети. Мысли об этом вызывали у Матеуша брезгливость, но ради будущего Отчизны он готов был и клясться в любви, и ублажать в постели распутную девку.