Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Ты ври да не завирайся! — фыркнула Мавра. — Что это за посуда у тебя, кою побить возможно? Может, ещё скажешь — зеркала венециянские? Всей твоей посуды — кружки оловянные да миски. Оне не бьются, хоть об пол их, хоть об стену колоти!
— Обижаешь, боярыня! — произнёс мужик, пожалуй, даже с достоинством. — Зеркалов у меня в заводе отродясь не бывало, брехать не стану, а коли бы были, той супостат их бы тоже побил… Что же до посуды, так мисок глиняных дюжину, да осемь кружек, да три кринки с квасом… Оно для вашего сиятельства и Ихнего Высочества, знамо дело, ущерб невеликой, а я человек маленький, мне и сие тяготно.
— И кто ж у тебя буянил?
— Вашего двора человек.
— Это мы уж слыхали. Звать его как?
Мужик скорбно вздохнул.
— Из себя каков? — продолжала допытываться Мавра, и Елизавета невольно подавила улыбку: ишь, дознавательница.
— Дюжий да чернявый, аки жуковица… Зенки, что твои плошки… Да воно ж он, ирод буйливый! — И пострадавший наставил обличающий перст куда-то за спины Елизаветы и её людей.
Все в недоумении закрутили головами. Елизавета тоже обернулась и увидела Алексея Розума, выходившего со стороны заднего двора.
Глава 10
в которой Алёшка мается с похмелья, Елизавета читает письмо, а некто строит козни
Так худо ему ещё в жизни не бывало. И как это батько горилку хлещет вёдрами? Алёшке казалось, все его внутренности вот-вот окажутся в ведре, над коим он страдал. Капустный рассол, которым потчевал истопник Василий, казалось, прожёг в животе дыру, и было странно, что не выливается наружу. На каждый рвотный спазм голова отзывалась медным гулом, точно пустой котёл.
Наконец, обессиленный, он замертво упал на сундук своего нового приятеля и заснул. Когда очнулся, день уже клонился к вечеру — солнце бросало сквозь маленькие оконца длинные лучи густо-медового цвета, в которых плясала целая армия пылинок. Настырная муха норовила сесть на лицо, Алёшка согнал её и, окончательно проснувшись, сел. Голова, конечно, болела, но желания сию же минуту умереть уже не возникало.
— Опамятовался? — поинтересовались рядом, и, оглянувшись, он заметил Василия; тот латал рубаху, толстая железная игла споро мелькала в ловких, быстрых пальцах. — Сейчас я тебе потрапезовать принесу.
Он сделал ещё пару стежков и откусил суровую нитку крепкими кривоватыми зубами.
— Что смотришь? — усмехнулся Василий, заметив недоумённый взгляд. — У меня жёнки нет, сам заплатки лажу. — И, окинув взором своего гостя, добавил насмешливо: — Это к тебе, небось, девки в очередь становятся портки зашивать, а мне самому приходится.
Алёшке и впрямь девки да бабы часто чинили одежду, но почему Василию приходится справляться самому, он не понял.
Тот сходил на поварню, притащил кружку кваса и миску пшённой каши с увесистым шматком топлёного масла и здоровенным солёным огурцом. Алёшка взглянул на снедь с сомнением — при виде еды в желудке вновь шевельнулся противный кислый ком.
— Ты с огурца начинай, — посоветовал Василий, — глядишь, и разлакомишься…
Алёшка с опаской откусил огурец, захрустел осторожно, ожидая приступа тошноты, однако истопник оказался прав: острый кисло-солёный сок погасил дурноту, неожиданно пробудил аппетит, и он сам не заметил, как умял всё до крошки.
— Ну что? Полегчало? — спросил наблюдательный Василий. — То-то…
— Спасибо тебе. — Алёшка улыбнулся благодарно. — Я теперь твой должник.
— Пустое! — махнул рукой Василий.
Алёшка серьёзно взглянул ему в глаза.
— Нет, не пустое. Я тебе по пьяни много чего понаболтал, о чём молчать надобно было, зато теперь могу сказать и другое — ты мне надежду воротил, а это дорогого стоит…
Василий помолчал, словно решая, говорить или нет, и тряхнул кудрявой головой:
— Ну так и я тебе скажу… Я Елисавет Петровну с детства знаю — росла она здесь, а я тут всю мою жизнь живу, с младенчества. И отец мой жил, и дед… И все государям служили. Алексей Яковлевича я тоже знаю, у них имение здесь неподалёку да и с Её Высочеством приезжал не раз. Он человек неплохой, но для меня чужой, до него мне дел мало. А Елисавет Петровна не просто хозяйка, она мне сестрица молочная — мамка моя, Царство ей Небесное, своей титькой её выкормила. Ближе неё у меня никого нет. И очень мне хочется, чтобы она счастлива была. С тобой или с другим кем — то мне неважно, ты для меня тоже человек посторонний… Главное, чтобы Шубина позабыла поскорее, а то неровён час в гроб себя загонит — девы, оне племя хрупкое, раз — и прибрал Господь… Сумеешь его место занять — твоё счастье, а нет, так печаль тоже твоя. Токмо знай: обидишь её — шею тебе сверну!
И он улыбнулся приветливо.
— Что ж, за откровенность тоже спасибо, — усмехнулся Алёшка и вышел из каморы истопника.
Во дворе, вдохнув свежего воздуха, он окончательно повеселел, даже голова почти прошла. Над садом низким гулом поплыл звук колокола — звонили к вечерней службе, и Алёшка ускорил шаг. Конечно, его ждёт нагоняй от регента за то, что утром не явился, но настроение всё равно было прекрасным.
Он вывернул из-за угла и прямо возле парадного крыльца увидел группу людей. В центре стояла Елизавета, вокруг неё толпились приближённые, а перед ними на коленях в пыли замерли несколько мужиков бородатых и без шапок. Тот, что располагался впереди, обернулся и, увидев Алёшку, вдруг упёр в него палец, а после резво вскочил, подбежал и ухватил за грудки.
— Вот он, супостат! — завопил мужик, обдав ядрёным луковым духом. — Разоритель и поругатель!
Алёшка ничего не понял. Мужика он не знал, и отчего тот на него остробучился, понятия не имел. Впрочем, уже через пару минут ситуация разъяснилась, и Алёшка весь покрылся холодным потом — из воплей мужика он понял, что именно в его кабаке заливал вчера горе и именно ему и его сыновьям бил рожи. И хорошо бил, судя по их виду…
Чувствуя, как горят щёки, Алёшка опустил голову. Взглянуть на Елизавету он не смел.
— Довольно! — оборвала та кабатчика. — Сколько урону нанёс тебе господин Розум?
Тот опять запричитал, заохал, стал перечислять порушенное Алёшкой имущество — двадцать мисок, десяток кружек да пять кувшинов с квасом, да три поломанных лавки… Елизавета вновь его оборвала.
— Трёх рублей тебе достаточно?
— Помилуй, Ваше Высочество, — вмешалась Мавра, — да ему, прохвосту, и половины много будет!
Но Елизавета её перебила.
— Так достаточно? — повторила она.
Мужик рассыпался теперь в многословных славословиях и излияниях благодарности, но цесаревна слушать не стала.