Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Благодарствую, Ваше Высочество! Мы за посадом станем, возле леса. Ежели коней добрых купить пожелаешь, присылай людей, за ласку твою недорого продам.
И низко поклонившись, он даже не вскочил, а взлетел на своего скакуна и широким галопом умчался прочь.
Впрочем, уже к концу службы Елизавета забыла про необычного посетителя. День нынче был особый. Готовились к купальским гуляниям. Девки и бабы на лугу собирали траву, мужики резали и вязали ритуальные веники, в которые полагалось с каждого дерева: берёзы, ольхи, черёмухи, ивы, липы, калины и рябины — брать по ветке и добавлять к ним разные травы. Этими вениками завтра станут париться в бане, чтобы весь год никакая хвороба не привязалась.
Кругом звучали песни, шутки, смех.
С неожиданным пылом Елизавета вместе со своими девушками окунулась в приготовления. К вечеру в подклете на поварне навалили целый стог разной травы: мяты, полыни, иван-да-марьи, лютика и папоротника. Теперь надо было навязать из неё пучки и развесить по всему дому. Девушки споро скручивали пахучие букетики толстыми суровыми нитками, некоторые плели из крашеной пряжи простенькие разноцветные «лестовки» — ажурные шнурочки, в которые вплетали бисер и бусины, и венички получались не только ароматными, но и нарядными. Другие девушки толкли ячмень, чтобы варить обетную кашу. Каши той готовилось много, огромный жбан — ею наутро завтракали, кормили скотину, чтобы не болела, раздавали нищим. Считалось, что чем больше народу угостишь, тем крепче и здоровее будешь сам. Елизавета, Мавра, Прасковья и даже Анна — все с интересом приняли участие в посиделках.
Когда все песни спели по нескольку раз, начались пересуды. А поскольку среди дворовых уже прошёл слух, что Елизавета пустила на постой табор, разговор то и дело сворачивал на цыган.
— Государыня цесаревна жалостливые очень, — качала головой толстая стряпка Федора, не забывая кланяться в сторону Елизаветы. — Негоже их на христианскую землю пускать. Оне все колдуны, и глаз у них дурной!
— Зато гадалок пуще цыганских на свете нет! — вступила Степанида, рослая, темноглазая, сама чем-то похожая на цыганку. — Всю жизнь расскажут!
— Тебе виднее, — поджала губы Федора, и Степанида зыркнула на неё сердито.
— Неужто правду сказывают? — пискнул кто-то из молоденьких девчонок.
— А то! Всю как есть. Позатой осенью тоже табор мимо кочевал, так цыганка Ульяшке-мельничихе нагадала, что мужик ейный скоро помрёт. Так и сказала — берегись Омельянова дня! Так он у ней на Омельяна в бане-то и угорел!
— А на суженого они гадать умеют? — вновь подала голос одна из девок.
— Не токмо гадать, даже показать могут! У золовкиной кумы невесткиной сестрице ведьма цыганская в зерцало колдовское суженого как есть показала. А ещё снадобья у них всякие и от болезней, и отворот-приворот сердечный, и от бед бабьих. А ещё оне порчу навести могут. В деревне, где я до свадьбы жила, был Якимка-кузнец. Красавец, навроде гофмейстера нашего! Да ходок, каких поискать. По нему все девки на селе сохли. А он, не будь дурак, пользовался — скольких перепортил, не счесть! И под венец идти не желал. Одна дурёха из-за него утопилась даже…
Степанида увлеклась, глаза разгорелись, и вся молодёжь, забыв про свою траву, слушала, поразинув рты, Федора — и та поближе подошла, бросив свою кашу.
— Ну, значит, котовал он котовал, — продолжала Степанида, — да токмо и на него укорот сыскался… Сошёлся Якимка как-то с вдовою одной, да неудачно — затяжелела баба. Она к нему — давай венчаться, а он ни в какую. Ну та и решилась ему отомстить — пошла к цыганке, зелье заговорённое купила, в гости зазвала да зельем тем и опоила. И наслала на него невстаниху[96]. Уж как он опосля у ней в ногах валялся, рыдал, умолял… Что пожелаешь, говорит, сделаю — хошь, женюсь, хошь, любить-наряжать стану, токмо порчу сыми. Да куда там! Цыганское зелье крепкое. Ведьма, что продала его, сразу упредила — назад не воротишь. Так Якимка и остался каплуном[97]. А после и вовсе в солдаты подался с горя…
— Тьфу! Охальница! — Федора в сердцах плюнула и замахнулась на Степаниду толкушкой, которой мяла пшено. — Язык метёт, что чёртово помело! Ты, Стёпка, пьяная нынче, что ли? Об этаких непотребствах при матушке нашей болтаешь!
Степанида, похоже, и сама поняла, что увлеклась, стушевалась, примолкла и больше до самого конца вечорок слова не проронила, хотя разговор к цыганам ворочался ещё не раз.
– ---------------
[96] импотенцию
[97] Каплун — кастрированный петух.
* * *
Поутру все отправились в баню. Сперва Елизавета со своими девами, затем мужчины, потом дворовые. От свежих веников пар был духмяный, вкусный, пах душицей и мятой. Мавра напарилась до звона в ушах и темноты в глазах. Надежд, что это поможет её беде, было мало, но она решила испытать все возможные средства.
Впрочем, вчерашние вечорки навели на одну мысль… Пока Елизавета отдыхала после парной, Мавра привычно растирала ей ступни ног и размышляла, как половчее исполнить задумку. Наконец, решилась.
— Ты хотела зелейницу приискать, чтобы травку дала от виннозапойной страсти? — Мавра кивнула на бюро, где среди бумаг лежало письмо от Матвея Гвоздева. — Давай мы с Парашей сходим к цыганам, вызнаем, может, есть у них какое снадобье от хмельнопития.
— Нешто не побоитесь? — Елизавета передёрнула плечами. — Вон бабы вечор какие страсти рассказывали про цыганских колдунов.
— Ну да, — хмыкнула Мавра, — из тех россказней была б десятина правдой — и то сумнительно. Колдунов у них непоболе нашего, а вот травники знатные, это всем ведомо. Потому как пользовать их некому, медикус кровь отворять в степи не явится. Ежели дозволишь, мы бы в табор наведались. Одним нам, конечно, невместно, так я Алексей Григорича попрошу сопроводить.
Услыхав про «Алексей Григорича», Парашка, с испугом глядевшая на подругу, зачем-то затеявшую этот опасный поход, заметно повеселела и согласно закивала — мол, конечно, сходим, а что такого?
— Ну ступайте, коли не боитесь, — фыркнула Елизавета, и повод был получен.
Табор, как и обещал вчерашний цыган, встал верстах в трёх за посадом, на лугу возле леса. Именно там всегда проходили купальские гуляния.
Время ещё только подбиралось к полудню, но на лугу уже вовсю кипела работа — мужики косили траву, освобождая под кострища огромную поляну, бабы и девки носили и складывали в кучи хворост. Посреди луга, там, где будет разведён Купалец — главный огромный костёр, уже установили столб с просмолёным колесом наверху. Здесь же красовалось и купальское деревце — свежесрубленная молодая берёзка, которую полагалось украшать плодами и лентами. Несколько разноцветных лоскутков уже пестрели на тонких поникших веточках.
От реки, возле которой готовили праздничную поляну, слышались смех и весёлый говор — народ то и дело окунался в воду прямо в одежде.
— Митроха! — крикнул кто-то. — Куды поплыл? Нонича нельзя! Воротись! Не то русалки уволокут!
— А мож, он того и хочет! — отозвался другой голос. — Оне, сказывают, бабы горячие, несмотря что покойницы!
Кругом засмеялись.
— Тьфу, дурачьё! — заругалась одна из селянок. — Накликаете беды!
Всю дорогу Мавра не знала, смеяться ей или плакать, глядя на неуклюжие Парашкины попытки затеять с Розумом светскую беседу. Не зря в народе говорят, что от любви иные разуменье теряют. Подруга и без того была не семи пядей умищем, но тут, видно, лишилась и последнего — зачем-то взялась пересказывать казаку вчерашние страшилки о цыганах. Что такое «невстаниха» она, ясное дело, не знала, а потому душераздирающую историю Якимки-кузнеца, увлекшись, поведала тоже.