Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
— Так оно и к лучшему, коли уволит, этак он её быстрей позабудет… Ну и как? Хочешь за него? — Анна азартно прищурилась. — Не побоишься гнева Её Высочества?
Прасковья длинно вздохнула.
— Хочу, — прошептала она. — Мне без него жизнь не в радость…
— Я постараюсь тебе помочь. Только время надобно подгадать, чтобы она в довольстве оказалась. Подсунешь ему своё зелье да пилюль снотворных добавишь, чтобы поутру рано не проснулся. А уж я устрою, чтобы к вам в горенку весь дворец пожаловал. — И Анна засмеялась, предвкушая каверзу.
На миг мелькнула мысль, что вряд ли её спаситель и друг будет так уж рад стать мужем Прасковьи, но она решительно отмахнулась от неё, будто от назойливого овода — а почему бы ему и не обрадоваться? Прасковья — невеста завидная, поди, и приданое за ней неплохое дадут… Да и породниться с семейством, что царям родственниками приходится, для вчерашнего пастуха — удача немалая. Благодарен будет! А с Елизаветой ему всё одно счастья не видать, так что лучше чиж в кармане, нежели лебедь в облаках.
– ----------------
[117] Старинная единица объёма жидкости, равная 0,6 литра.
* * *
Разговор с Маврой вернул Алёшку к действительности, из которой он выпал на весь нынешний день, и неожиданно вспомнились мысли, тревожившие в последнюю неделю.
То, что Елизавета повеселела, он заметил сразу. Казалось, её омыло солнечным светом, и теперь она сама его изливала. Лучились большие синие глаза, сияла улыбка, вся она дышала несокрытой от стороннего взгляда радостью.
Теперь по вечерам Алёшка не слышал её трогающих душу грустных песен, а из заветного окошка доносился оживлённый весёлый голос.
Казалось бы, следовало радоваться, глядя на её счастливое лицо, но отчего-то терзала странная, ничем не оправданная тревога. И слушая нежный смех, нёсшийся из окна, он чувствовал, как сжимается в груди.
Вот и сейчас, вспомнив об этом, Алёшка вновь ощутил, как скрежетнуло по сердцу необъяснимое беспокойство. Словно что-то тёмное и опасное надвигалось из мрака. Не на него, на Елизавету.
Он сердито дёрнул плечом — что за чушь! Радоваться надо, что она утешилась и повеселела, так отчего же ему так маятно?
Ноги сами привели на задний двор, и Алёшка не сразу сообразил, что ему здесь понадобилось — к вечеру привезли две подводы дров, и, думая о Елизавете, он, оказывается, не забыл, что нужно проследить, перетаскали ли мужики поленья в сарай. Дрова были убраны, и он двинулся в сторону заднего крыльца, когда из приоткрытой двери сенника послышался звук, похожий на плач, а следом тихий умоляющий голос, что-то быстро говоривший, как ему показалось, сквозь слёзы. Алёшка замер, прислушиваясь. Из сарая донёсся новый звук — отчётливый всхлип: «Христом Богом, не надо!», и он, распахнув дверь, шагнул внутрь.
В сарае было ненамного темнее, чем на улице, и глаза сразу же выхватили две фигуры — та, что выше и шире, тащила в дальний угол, где было свалено сено, вторую, худенькую и невысокую, которая упиралась и тихо плакала.
— Что здесь происходит? — громко спросил Алёшка, и обе тени замерли. — Кто здесь? Отвечайте!
— Не извольте тревожиться, Лексей Григорич! — послышался голос старосты. — Это Трифон. Девку уму-разуму учу, только и всего.
Голос его звучал как-то странно, и Алёшка подошёл ближе. Глаза уже совсем привыкли ко мраку, и он разглядел Акулину, рыжую девчушку лет шестнадцати, которую недавно взяли во дворец из деревни. Лицо девушки было залито слезами, ворот сарафана расстёгнут, коса растрепалась.
— Что здесь происходит? — повторил Алёшка, вглядываясь в Трифона — рубаха у того задралась, выставляя напоказ сытое брюшко.
— Девку школю, — во мраке глаза Трифона зло сверкнули, однако голос звучал сладко, — чтоб полы чище мыла, распустёха ленивая.
И он замахнулся, намереваясь отвесить девушке пощёчину, Алёшка перехватил руку.
— Не стоит, Трифон Макарыч, домашняя прислуга не твоя докука. С грязными полами ключница разберётся, она же и накажет, коли будет за что.
И обернулся к девке:
— В дом ступай.
Девчонка метнулась к выходу, будто за ней гналась ватага чертей с пылающими головёшками, и вмиг выскочила из сарая. Алёшка двинулся следом, затылком чувствуя тяжёлый взгляд Трифона. В дверях остановился.
— Полагаю, Её Высочеству вряд ли понравятся методы, какими вы воспитываете пригожих девушек, — проговорил он, помолчал, глядя старосте в глаза, и, не дождавшись ответа, добавил: — Если не оставите девчонку в покое, мне придётся доложить обо всём, что видел, её хозяйке.
Глава 24
в которой плетутся и разбиваются интриги
Ревель встретил Матеуша хмурым небом и близким дождём. Низкие тучи цеплялись за верхушки башен Вирусских ворот, и город казался бесцветно-унылым в туманно-дождевой полумгле. Даже нарядные черепичные крыши растворяли яркость цветов в серой дымке наползавшего с моря тумана.
Отыскав аккуратную маленькую таверну, Матеуш снял комнату, позавтракал и отправился слоняться по городу. Шведский язык, который он знал неплохо, звучал вокруг столь же часто, что и местное наречие, коего Матеуш не понимал. И, побродив пару дней по питейным заведениям, он вскоре выяснил, где именно квартируют офицеры ревельского гарнизона, где они пьют, к каким девкам ходят развлечься и в каком притоне играют в карты.
Расспрашивать не рисковал, опасаясь привлекать ненужное внимание, поэтому надеяться приходилось исключительно на глаза и уши.
Интересующего человека Матеуш увидел на третий день. Увидел — и мгновенно, ещё даже не услышав, как того называют приятели, догадался, кто он. Алексей Яковлевич Шубин был просто сказочно хорош собой. Матеушу казалось, что лица красивее ему видеть ещё не доводилось: тонкие черты словно вышли из-под резца гениального Бенвенуто Челлини, густые светлые волосы, небрежно завязанные атласной лентой, живописно обрамляли нежные, будто у барышни, щёки, покрытые персиковым румянцем, а глаза… Нет, не глаза — русские говорят про такие «очи»: тёмно-серые, огромные, как на старинных иконах, печальные, с бархатной поволокой, казалось, принадлежали горной серне. Должно быть, разбили они не одно чувствительное дамское сердце.