Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Галопом Люцифер промчался через рощицу, вылетел на открытое пространство, проскакал саженей полтораста и вдруг остановился как вкопанный — Алёшку окончательно вытряхнуло из седла, провернуло вокруг конской шеи, за которую он из последних сил цеплялся, и он грохнулся на землю прямо между передних ног коня. Жеребец коротко всхрапнул и цапнул зубами за плечо.
Алёшка обхватил руками вороную морду и прижал к своей груди.
— Ты мой хороший! Ты мой братаня…
И поцеловал коня между чутких бархатных ноздрей.
– ---------------
[127] каторжники
[128] портянкой
[129] Кистень — холодное оружие ударно-раздробляющего действия, состоящее из груза, прикреплённого к рукояти гибким подвесом (цепью).
* * *
— Что стряслось, Лексей Григорич? За тобой будто ватага чертей гналась…
Алёшка вздрогнул и обернулся на голос. Возле ворот конюшни, к которой он подлетел галопом, на брёвнышке сидели рядком Ермил и истопник Василий. Последний смотрел насмешливо.
— Черти чи ни, не знаю, а что ватага, так это верно, — пробормотал он себе под нос и спрыгнул на землю.
Расседлал Люцифера, отдав Ермилу седло и вальтрап, обтёр взмыленного коня пучком травы и решил сводить его на реку, чтобы искупать, а заодно успокоить и самому прийти в себя.
На пологом спуске, у самой воды их догнал Василий.
— Сказывай, что случилось, — проговорил он и зашагал рядом.
Запоздалый страх, только теперь опаливший сердце, которое заскакало вдруг испуганной белкой, вылился во внезапную болтливость, и Алёшка почувствовал, что умрёт, если сей же час не поговорит с кем-нибудь. И недолго раздумывая, принялся рассказывать.
Василий слушал внимательно, а когда он закончил, спросил:
— И про кого речь шла? С кем миловался?
Алёшка сердито дёрнул плечом, чувствуя, как обожгло щёки.
— Ни с кем я не миловался. Ты же знаешь, на ком мне свет клином сошёлся…
— Да мало ли… Мож, свет сошёлся на одной, а на сеновал с другой бегаешь.
Алёшка внимательно взглянул ему в лицо.
— Как можно любить одну, а спать с другой? Это же двойная подлость получается…
Василий отвёл глаза.
— По-всякому бывает… Так, значит, с фрейлинами амуров не крутил?
Не ответив, Алёшка зашёл поглубже в воду и принялся мыть коня, тот фыркал, дёргал гривой и то и дело пытался пить из реки, так что Алёшка, наконец, сунул повод Василию.
— Подержи его, покуда помою, а то как бы не опился.
— А может, из барышень кто к тебе дышит неровно? — спросил Василий, чуть помолчав. — А ейный любезник приревновал?
И вдруг дёрнулся и зашипел.
— Кусается, гад! Адово отродье, а не лошадь!
Алёшка обнял Люцифера и уткнулся в мокрую, пахнущую конским духом шею.
— Он мне сегодня жизнь спас… — А потом обернулся и в упор посмотрел на собеседника. — А может, это ты нанял тех убивцев? А, Василь Иваныч? Ты ж говорил, что шею свернёшь, ежели я её обижу чем…
Василий усмехнулся. Он стоял рядом с Алёшкой по пояс в воде, едва доставая ему до плеча.
— А что, обижал?
— Не обижал.
— Ну, значит, и шею сворачивать тебе покуда время не приспело. Думай, Лексей Григорич! Коли не поймёшь, кто на тебя зуб заимел, в следующий раз тебе может и не свезти.
* * *
Две недели пролетели на удивление быстро, хотя Елизавета полагала, что каждый час в стенах обители будет тянуться нескончаемо. Настоятельница, мать Фомаида, приняла паломниц ласково. Разместили их в «Марфиных палатах», вместительном белокаменном доме с тесовой крышей, где жили когда-то родные Елизаветины тётки — Марфа, а после неё Феодосия. Убранство палат мало походило на монашескую келью: здесь была и резная дубовая мебель, и изысканная посуда, и печь, украшенная изразцами, и причудливо расписанные стены, так что более всего комната напоминала покои дедова дворца в Коломенском. Даже зеркало в золочёной, украшенной финифтями раме имелось.
Сперва Елизавета чувствовала себя в покоях неуютно, словно дух опальной тётки, заточённой сюда когда-то её отцом, витал неподалёку, следил пристально и недобро. И Елизавета даже заказала панихиду у гробниц обеих царевен, покоившихся в склепе под Сретенской церковью.
— Ты прости мне батюшкины обиды, государыня тётушка, — шептала Елизавета под распев заупокойной службы. — Не гневайся на меня, сироту, а почти матерним благословением…
После панихиды жить в «Марфиных палатах» ей стало гораздо спокойней, словно бывшая хозяйка и впрямь смилостивилась и подобрела. А вообще дни в монастыре проходили размеренные и какие-то на редкость безмятежные. Сперва ранняя литургия в Распятской церкви, вход в которую был прорублен прямо из «Марфиных палат», затем поздняя — в Троицком или Покровском соборе.
После службы завтракали в доме настоятельницы, пару часов отдыхали и отправлялись в златошвейную мастерскую. Там десятка два молодых инокинь под началом пожилой сестры Руфины вышивали золотом и цветными шелками предметы церковного облачения. Когда-то эту артель организовала всё та же царевна Марфа Алексеевна, искусная рукодельница. Она же и учила монашек вышиванию, Руфина была как раз из тех самых её учениц. И до обеденной трапезы Елизавета со своими девами шила вместе с мастерицами.
Затем обедали, отдыхали перед всенощной, иногда подменяли черниц, читавших неусыпаемую псалтирь перед чудотворной Владимирской иконой. Потом выстаивали всенощную, трапезовали с игуменьей, немного гуляли по монастырю и укладывались спать.
Жизнь текла неторопливая, умиротворённая и уютная, отступили все тревоги, волнения и страсти, словно омыло душу ангельской благодатью.
Единственное, что омрачило это тихое, светлое паломничество, — смерть отца Горгия, преклонных лет иеромонаха, который, в отличие от двух других священников, жил в монастыре постоянно и был духовным отцом большинства насельниц. Почил старик мирно и незаметно: отслужив литургию, ушёл к себе в пономарку да там и помер во время молитвы, так и нашли его коленопреклонённого.