Шаман
Шрифт:
Оставив ее лежать в кровати, он встал и налил воду в умывальник. Пока девушка смотрела на него так, словно он потерял остатки рассудка, намылил и тщательно вымыл руки. Снова. Снова. И снова. Затем вытер их, вернулся в кровать и возобновил любовную игру. Маргарет Холланд, не в силах больше сдерживаться, захихикала.
— Вы самый странный молодой джентльмен, которого я знаю, — прошептала она ему на ухо.
Поздно вечером, возвращаясь домой, он был таким уставшим, что крайне редко находил в себе силы играть на виоле да гамба. Играл он отвратительно, но музыка бальзамом лилась ему в душу — впрочем, к сожалению, очень скоро ему приходилось прекращать водить смычком по струнам, потому что Лем Раскин начинал стучать в стену, требуя тишины. Он не мог позволить себе регулярно поить Лема виски. Приходилось выбирать: обеспечивать себе либо музыкальный вечер, либо сексуальный. Страдать,
Продаваемое ею изделие было сделано из овечьей слепой кишки, естественного канала в пищеварительной системе, открытого с одного конца, благодаря чему он превосходно подходил для преобразований миссис Ворт. Она так гордилась качеством своего товара, словно торговала на рыбном рынке морскими существами со сверкающими глазами. Роб Джей ахнул, услышав цену, но миссис Ворт сохранила невозмутимость.
— Над ними приходится потрудиться, — заявила она и описала процесс изготовления. Во-первых, слепую кишку следует вымачивать в воде в течение многих часов; затем — вывернуть наизнанку; снова замочить в слабом щелочном растворе, который необходимо менять каждые двенадцать часов; тщательно почистить, освободив от слизистой оболочки, и подержать брюшную и мышечную оболочки над испарениями горящей серы; вымыть с водой и мылом; надуть и высушить; сделать надрезы на открытых концах и снабдить красными или синими лентами, чтобы изделие можно было плотно привязать в нужном месте. Многие джентльмены покупают их по три штуки, добавила она: так дешевле всего.
Роб Джей купил один. Он не уточнял желательный цвет ленты, и ему досталась синяя.
— Если вы будете аккуратны, он послужит вам достаточно долго. — Она объяснила, что предметом можно пользоваться неоднократно: достаточно лишь мыть его после каждого применения, надувать и припудривать. Когда Роб ушел от нее с покупкой, миссис Ворт жизнерадостно пожелала ему хорошего дня и попросила рекомендовать ее коллегам и пациентам.
Защитный футляр Мэг возненавидела. Ей куда больше понравился подарок, который Гарри Лумис сделал Робу, пожелав ему хорошо провести время. Это был флакон с бесцветной жидкостью, оксидом азота, получившим название «веселящий газ» среди студентов-медиков и молодых врачей, которые частенько использовали его забавы ради. Роб накапал жидкости на тряпку, и они с Мэг вдохнули его перед тем, как предаться любовным утехам. Результат получился весьма неожиданным: никогда еще собственные тела не казались им такими нелепыми, а физический акт — таким комичным и абсурдным одновременно.
Кроме постельных удовольствий их ничто не связывало. Когда акт получался медленным, между ними возникало некое подобие нежности, а когда коитус становился неистовым, в нем было больше отчаяния, чем страсти. Когда они разговаривали, она обычно или сплетничала о пансионе, и тогда Роб скучал, или вспоминала о Старом Свете — эти воспоминания причиняли ему боль. Ни душевно, ни интеллектуально они не сроднились. Вызванное химикатами веселье, случившееся с ними один-единственный раз благодаря оксиду азота, больше не повторялось, поскольку их сексуальные игрища оказались чересчур шумными; и хотя пьяный Лем находился в забытьи, они прекрасно понимали: им просто повезло, что их секрет не раскрыли. Они смеялись вместе еще раз лишь однажды: когда Мэгги зло пошутила, что пузырь, наверное, раньше принадлежал барану, и окрестила его Старым Рогачом. Роба беспокоило, что он так использует ее. Заметив, что нижнее белье у нее штопано-перештопано, он купил ей новое — чтобы заглушить чувство вины. Подарок ее чрезвычайно обрадовал, и он сделал карандашом набросок в своем дневнике: пухлая девушка с круглым, как у кошки, улыбчивым лицом, сидящая в свободной позе на его узкой кровати.
Он с удовольствием изобразил бы и многое другое, увиденное им в Новом Свете, если бы после врачебной практики у него оставались силы. Образование свое он начал на отделении изобразительных искусств в Эдинбурге, взбунтовавшись против медицинской традиции Коулов, мечтая только о том, чтобы стать живописцем, из-за чего родственники считали его тронутым. На третьем году обучения в Эдинбургском университете ему сказали, что определенные способности у него есть, но весьма скромные. Он был слишком прямолинеен. Ему не хватало художественного воображения, умения видеть все словно сквозь дымку. «У вас есть огонь, но маловато жара», — весьма деликатно, но слишком откровенно объяснил ему преподаватель портретной живописи. После этих слов Роб пребывал в подавленном состоянии, пока не произошли два события. В пыльных архивах университетской библиотеки он обнаружил анатомический рисунок. Это было очень старое, возможно еще времен Леонардо да Винчи, изображение нагого мужского тела, нарочно разрезанного для демонстрации внутренних органов и кровеносных сосудов. Рисунок назывался «Второй прозрачный человек», и юноша с удивлением и радостью понял, что он выполнен одним из его предков: внизу сохранилась подпись — «Роберт Джеффри Коул, в подражание Роберту Джереми Коулу». Это говорило о том, что в его роду
С самого начала обучения он понял, что обладает даром, который дядя Рейналд, ведущий общую практику недалеко от Глазго, называл даром Коулов: способностью, держа пациента за руку, определить, выживет он или умрет. Это было шестое чувство диагноста: частично — инстинкт, интуиция; частично — сигнал от унаследованных датчиков, которые никто не мог ни назвать, ни понять; но чувство работало, пока его не притупляло злоупотребление алкоголем. Для врача это был настоящий подарок, однако сейчас, на чужбине, он только угнетал дух Роба Джея, потому что в Восьмом районе умирало куда больше людей, чем в других местах.
Район, проклятый Богом, как Роб в последнее время стал его называть, поглощал большую часть его жизни. Ирландцы приезжали сюда с самыми радужными надеждами. В Старом Свете чернорабочий получал шесть пенсов в день, если находил работу. В Бостоне безработица была ниже и рабочие зарабатывали больше, но трудились они по пятнадцать часов в сутки, семь дней в неделю. Арендная плата за жилье, пусть и в трущобе, здесь была выше, продукты питания стоили дороже, и к тому же здесь у них не было ни садика, ни самого крошечного участка земли, где они могли бы выращивать какие-нибудь ягоды, ни коровы, дающей молоко, ни свиньи — сало на бекон. Район ужасал его нищетой, и грязью, и отсутствием самого необходимого; все это должно было довести его до отчаяния, но почему-то, наоборот, стимулировало, заставляло работать подобно навозному жуку, пытающемуся сдвинуть с места целую гору овечьих экскрементов. Воскресенья ему следовало бы посвящать отдыху, использовать короткую передышку, чтобы прийти в себя после отупляющей работы в течение ужасной недели. По утрам в воскресенье даже Мэг получала несколько свободных часов, чтобы сходить на мессу. А Роб Джей каждое воскресенье снова возвращался в район, освободившись от необходимости действовать в соответствии со списком, составленным по бланкам вызовов. Он получил возможность жертвовать несколько часов собственного времени — часов, которые ему не было нужды воровать. Он почти мгновенно приобрел настоящую, хотя и абсолютно неоплачиваемую воскресную практику, ибо всюду, куда ни глянь, он видел болезнь, и жар, и немощь. Очень быстро по району разлетелась молва о враче, который умел разговаривать на древнем гэльском языке, объединяющем шотландцев и ирландцев. Когда они слышали, как с его губ срываются звуки их прежнего дома, даже самые отчаявшиеся и самые пропащие души светлели. «Beannacht De ort, dochtuir oig!Да благословит тебя Бог, молодой доктор!» — кричали они ему вслед на улице. Один человек сказал другому о пареньке-враче, который «говорит на языке» — и скоро он говорил на гэльском каждый день. Но если на Форт-хилл он пользовался всеобщим обожанием, то в Бостонской клинике дело обстояло наоборот. Неожиданно там стали появляться многочисленные и самые разношерстные пациенты с рецептами от доктора Роберта Джея Коула: он выписывал им лекарства, костыли и даже еду — как средство лечения недоедания.
— Что происходит? Что? Их нет в списках пациентов, рекомендованных нашими спонсорами, — жаловался мистер Вильсон.
— Это те жители Восьмого района, которые больше всего нуждаются в нашей помощи.
— Как бы там ни было, нельзя позволить хвосту вертеть собакой. Если вы хотите и дальше работать на нашу клинику, доктор Коул, вам придется придерживаться ее правил, — строго отчитал его мистер Вильсон.
Одним из его воскресных пациентов был Питер Финн из Хаф-Мун-плейс, который порвал себе икроножную мышцу: ему на правую ногу упала корзина с фургона — он как раз стоял на причале и получал деньги за половину рабочего дня. Место разрыва, перевязанное грязной тряпкой, уже опухло и болело, когда он наконец показал ногу врачу. Роб вымыл и сшил неровные куски плоти, но предотвратить заражение ему не удалось, и уже на следующий день он был вынужден снять шов и поместить в рану дренажную трубку. Инфекция распространялась с ужасающей скоростью, и через несколько дней дар сказал ему, что, если он хочет спасти Питеру Финну жизнь, ногу следует ампутировать.
Это произошло во вторник; откладывать операцию до воскресенья было нельзя, и ему снова пришлось воровать время у поликлиники. Мало того, что он был вынужден использовать один из чистых бланков, которые раздобыл для него Холмс, он отдал свои собственные, с таким трудом заработанные деньги Розе Финн, чтобы она сходила в салун на первом этаже и купила кувшин ирландского самогона, столь же необходимого во время операции, как скальпель.
Джозеф Финн, брат Питера, и Майкл Боуди, его шурин, согласились помочь, хотя и без особого энтузиазма. Роб Джей подождал, когда Питер войдет в состояние ступора от приема смеси виски с морфием, и положил его на кухонный стол, словно жертву богам. Но с первым же движением скальпеля глаза портового грузчика изумленно выкатились, на шее у него вздулись вены, и в его громком вопле прозвучало такое негодование, что Джозеф Финн побледнел, а Боуди задрожал и остолбенел. Роб заранее привязал поврежденную ногу к столу, однако теперь, когда Питер рвался на свободу и ревел, как разъяренный бык, он крикнул своим помощникам: