Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона

Ротенберг Дэвид

— И очень выгодно, — добавил Цзу Жун Цзы, вечно пьяный грамотей, который написал для Чарльза самую первую историю. — Печатать такие статьи — все равно что чеканить монету.

Чарльз посмотрел на Цзу Жун Цзы, испытывая желание спросить, сколько тот уже успел выпить за это утро. В последнее время этот писака вообще не просыхал. В прежние времена Чарльз отвел бы его в церковь, дабы вылечить от пагубного пристрастия, но он уже давно не верил в божественные чудеса.

«Хорошо хоть не опиум», — подумалось ему. За последний год Цзу Жун Цзы не написал ни одной стоящей строчки, но Чарльз не мог найти в себе силы выгнать его. В конце концов, Цзу Жун Цзы был с ним с самого основания, с первого дня, когда начался его головокружительный взлет. Поэтому Чарльз в который раз решил оставить его в покое и перевел взгляд

на других собравшихся вокруг стола журналистов — энергичных и сгорающих от нетерпения разделить финансовый успех издательской империи Чарльза Суна.

— Итак, — сказал он, — я готов выслушать ваши предложения.

Предложения посыпались как из рога изобилия, и кое-какие из них были подвергнуты подробному обсуждению. Некоторые журналисты предлагали завести в газете рубрику криминальных новостей. Начать ее можно было с подробного рассказа о так и оставшихся нераскрытыми убийствах двадцати семи торговцев. На лбу каждой жертвы неизвестный убийца оставлял надпись: «Казнен как предатель».

— Я обдумаю это, — сказал Чарльз, хотя и понимал, что подобный шаг таит в себе немалую опасность.

Маньчжурские власти следили за каждым его шагом. Стоило ли злить их еще больше, говоря о том, что из-за некомпетентности их полиции убийца по-прежнему гуляет на свободе? От своих осведомителей Чарльз знал: властям прекрасно известно, что именно его деньги позволили доктору Сунь Ятсену провести столь долгое время в Европе и Америке, изучая государственное устройство западных стран. Теперь добрый доктор вернулся в Китай и привез с собой то, что он назвал Тремя народными принципами. Первый, Принцип национализма, провозглашал необходимость для китайского народа сбросить ярмо маньчжурского правления и жить в мире с национальными меньшинствами, существующими в границах своих территорий, а также с другими нациями. Вторым был Принцип демократии, в соответствии с которым править в стране должен не император, а народ и все люди равны. Третий, Принцип социального благоденствия, содержал в себе довольно расплывчатые формулировки и являлся чем-то вроде жесткой версии социалистической теории, в соответствии с которой большая часть земли должна принадлежать государству.

Чарльз целиком и полностью поддерживал первые два принципа, а вот третий вызывал у него сомнения.

— Господин, — обратился к нему молодой журналист, — могу ли я предложить кое-что другое? Совершенно новый подход к Цветочным конкурсам.

— Что именно? — спросил, выходя из задумчивости, Чарльз.

— Проводить их на ипподроме, босс.

Чарльз никак не мог привыкнуть к тому, что его называют боссом. Тем более что слово было не китайское. Или еще хуже — просторечное «лаобань». Слово «босс» происходило из отвратительного недоязыка пиджин. Чарльз строго-настрого запретил всем семидесяти сотрудникам, работающим в четырех его конторах, использовать пиджин, но с ужасом обнаруживал, что пиджин, этот безобразный язык деградантов, становится все более модным среди молодых образованных ханьцев. Ему не раз приходилось слышать, как тот или иной журналист кричит мальчику-посыльному: «Чоп-чоп!»

Чарльз посмотрел на часы. Нужно было торопиться. Ему предстояло приготовиться к встрече с первой из девушек, которых отобрала для него сваха в качестве потенциальных невест. Ему было двадцать четыре. Он был одинок и очень богат. Пришла пора обзавестись семьей.

— Господин, — окликнул его молодой журналист.

Чарльз взглянул на горящие профессиональным азартом лица журналистов, собравшихся вокруг стола. Только Цзу Жун Цзы не внес ни одного предложения. Старый печатник-японец мирно посапывал в уголке, сложив руки на внушительном животе.

«Дрыхни спокойно, старый друг», — подумал Чарльз и поднял глаза на ретивого молодого человека.

— У вас есть какой-то план, связанный с ипподромом?

— Есть, господин. Нам неизменно сопутствовал большой успех в проведении конкурсов Цветочного Мира.

— Я это знаю.

— Но мы можем сделать его еще более оглушительным, господин.

— Каким образом?

— Совместив конкурсы с началом каждой из двух ежегодных скачек.

В комнате повисло глубокое молчание. Каждый понимал: парень наткнулся на идею — гениальную и столь же естественную, как креветка в креветочном коктейле. Открытия весенних и осенних скачек на шанхайском ипподроме были наиболее посещаемыми событиями в Шанхае, этом самом социальном из городов. Только в толпах, которые собирали скачки, фань куэй и китайцы свободно смешивались между собой. Что еще более важно, на них неизменно присутствовали все две тысячи городских куртизанок — в пышных нарядах и дорогих украшениях. Если газета Чарльза Суна сумеет организовать проведение конкурса Мира Цветов перед началом скачек, прямо на ипподроме, это станет настоящей сенсацией. Интерес к конкурсам подскочит до небес, а вместе с ним — и продажи газет.

«Не исключено, что можно будет даже начать выпуск издания на английском языке, — подумал Чарльз, но потом отбросил эту идею. — Если они хотят играть в наши игры, пусть делают это на нашем языке».

Газеты смогут писать о таком событии неделями, а то и месяцами. Затем, разумеется, в редакцию потекут бесчисленные письма. Газета будет их публиковать, они станут источником новых историй. В преддверии выборов Принцессы Цветочного Мира читательская аудитория увеличится десятикратно.

Чарльз улыбнулся, подумав о том, как кстати подвернулась эта идея, особенно с учетом той встречи, что произошла накануне вечером в его частных апартаментах. Доктор Сунь Ятсен, которого Чарльз финансировал вот уже четыре года, давно уговаривал его использовать силу печатного слова против маньчжурской династии.

— В большинстве статей, которые публикуют мои газеты, мы и так слегка покусываем режим Пекина, — пытался оправдываться Чарльз.

— Вот именно, что «слегка», Чарльз. А что толку от этих булавочных уколов? Понять твои намеки может лишь тот, кто умеет читать между строк.

«А мне только этого и надо, — думал между тем Чарльз. — Если меня обвинят в антиправительственной агитации и подстрекательстве к мятежу, маньчжуры в мгновение ока отберут у меня все, чего я добился».

Освещая Конкурсы Цветов, Чарльз действительно насыщал комментарии едкими репликами, и каждому человеку, чувствующему подтекст, было понятно, что они направлены против гнилого маньчжурского режима. В целях конспирации Чарльз подписывался псевдонимом, придумав некую старую и уродливую куртизанку с маньчжурским именем. Благодаря этому он мог врать без зазрения совести и позволять себе всякие вольности. Теперь Чарльзу оставалось только молиться, чтобы власти не потребовали предъявить эту даму и доказать тем самым, что истории, которые она рассказывала на страницах газеты, не являются от начала и до конца выдуманными. После окончания в 1898 году «Ста дней реформ» политика стала чрезвычайно опасной игрой. Пожалуй, самым убийственным для нынешнего режима укором являлось то, каким образом избиралась победительница Конкурса Цветов. А происходило это посредством подсчета голосов, отданных читателями газеты в пользу той или иной конкурсантки. Что стало самой первой демократической процедурой, когда-либо проводившейся на просторах Поднебесной империи. И гости, собравшиеся на вчерашней вечерней встрече, дружно аплодировали Чарльзу за это. Все, кроме неприветливого мужчины по имени Чан Кайши. Нахмурившись так, что его бритый череп, казалось, весь пошел складками, он спросил:

— Что может понимать простолюдин в красоте и таланте куртизанки?

Чарльз безошибочно угадал в этой фразе тон и интонации сноба, выходца из привилегированного сословия. Будто бы только его глаза способны разглядеть подлинную красоту, только его уши — слышать сладкие мелодии и только его Нефритовый стебель достоин того, чтобы распахнуть Нефритовые врата изысканной куртизанки. А еще Чарльз ощутил в словах мужчины угрозу. Угрозу, недоступную пониманию самого Чарльза, но хорошо знакомую куртизанкам, о которых он писал. В сердце мужчин, подобных Чан Кайши, сексуальная жестокость занимала особенное место.

Замечание Чан Кайши вызвало поток громких неодобрительных выкриков со стороны остальных участников встречи, хотя доктор Сунь Ятсен все же успел вставить, что «каждый из присутствующих здесь имеет право на собственное мнение». Но когда подобная мудрость относилась к человеку вроде Чан Кайши, ее истинность вызывала у Чарльза оправданные сомнения. Не в первый и не в последний раз он усомнился в правильности суждений о добром докторе, которого другие считали способным свергнуть с престола династию маньчжуров.