Шанхайский цирк Квина
Шрифт:
Шанхай был воротами в эти глухие, загадочные земли. Вообще-то в нем обреталось всего несколько человек, которым было суждено прожить в нем всего несколько дней или недель. Для них это хрупкое существование на границе с Китаем стало символом хрупкого существования человека на грани безумия. Вот что я имел в виду, когда сказал, что Шанхай тогда был не только состоянием сознания, но и частью сознания. В тесном перенаселенном анклаве эти люди, разумеется, стремились испробовать всевозможные пороки, возможно, лишь потому, что их слишком пугала окружающая его бескрайняя пустыня.
И вот эти существа размахивали красными фонариками на складе, превращенном в адский цирк
Так вот, Шанхайский цирк, цирк сознания. Моя мать все еще смотрит вниз с проволоки в ста футах над землей. Мой отец стоит посреди арены с рупором и хлыстом, ждет, и наконец зрители начинают понимать истину. Один за другим искалечены и убиты искусные циркачи, его старые друзья. И вот один за другим зрители перестают грызть жирные креветки. Вместо этого они начинают ерзать и хныкать, раскачивая красными фонариками.
Мой отец взмахивает рупором. Хватит номеров с участием человека, обычное представление закончилось. Настало время зверей. В приступе ярости он выкрикивает названия животных, которых увидит публика.
Афганский ибис.
Единорог, кентавр и сфинкс.
Кохинхинская русалка, горбатая зебра, двуногий баран.
Беременный тапир, сунданский соболь [40] и пурпурный парус.
Безволосый каменный козел и мохнатый дельфин.
40
Сунда– область в Индонезии.
И еще дюжину – всех монстров, которых только может породить его измученное сознание. Клетки открываются в лучах прожектора. Здание склада целиком потонуло во тьме, виден только круг маленьких красных фонариков.
Зверей не кормили несколько недель, и укротитель не отдает им приказов. Его хлыст обвивается вокруг их лап, он, не шевелясь, смотрит на зверей. Звери крадутся по земле, глядя на маленькие красные огоньки, горящие, как глаза в ночи, в темных джунглях.
Амурский тигр прыгает первым. Его хвост со свистом рассекает воздух, он нагибает голову.
Прыжок в тридцать футов, небольшой для тигра его размеров, относит его на трибуны. Зверь прогрызает себе путь сквозь толпу и снова прыгает, хватая без разбору, рыча, из пасти его свисает голова.
Рев тигра служит сигналом всем остальным зверям. Совершает бросок пантера, за ней леопард, бизон, стая бабуинов, носороги, лошади и обезьяны, неповоротливые слоны. Они ползут и с грохотом прокладывают себе путь по трибунам, терзают царапают, зыркают глазами из джунглей. Пожилая женщина зажата между слонихой и приближающимся слоном. Ее дочерей, плод ее давнего противоестественного союза с братом-близнецом, застигает в разных положениях орда бабуинов. Вот мужчина падает под ударами носорожьего рога, вот другого топчет бизон. Лошадь прогрызает путь через ногу, покрытую вздувшимися венами и опухшую от внутренних абсцессов.
Леопард бросается от одной груды умирающих и человеческих останков к другой, обезьяны роются в мусоре, хватая туфли, очки и искусственные конечности, но предпочитают зубы в золотых коронках. Блестящий металл привлекает их, и как только крупный зверь хватает жертву и начинает водить носом, отыскивая не пораженную циррозом печень, бабуины выдергивают красивенькие зубки, пока голова жертвы не оказалась в пасти хищника.
Бабуины бросают двух истекающих кровью дочерей и идут искать раковые опухоли. Они обнаружили, что фиброма, которую они нашли у одной из девушек, гораздо вкуснее здоровых тканей – чересчур жирных и пересоленных у богатых. В рекордно короткий срок бабуины тоже становятся гурманами.
Последним крадется шакал, осторожный зверь. Он обходит тело много раз, прежде чем решится приблизиться, потому что ему нужен человек все еще живой, но уже не способный шевелиться. Когда он находит такого, он присаживается на липкие задние лапы над его лицом и совершает половой акт со ртом жертвы. Потом он начисто вылизывает рот и идет дальше – на плечах у него вечерний плащ, а на зубах свисают, покачиваясь, серьги.
Оркестр играет, глухо звучат тубы, доносится барабанная дробь. Гудит большой барабан, рожки издают беспорядочные ноты, а хозяин цирка одиноко стоит в луче прожектора. Чуть позади арены жонглер бросает в небо факелы, вверх, к трапеции под куполом, на которой моя мать смотрит, как один за другим исчезают маленькие красные огоньки.
Теперь все звери нашли себе жертву по душе. Обезьяны прячут горсти золотых зубов. Бабуины оделись в дорогую спортивную одежду и едят только пораженные раком ткани. Носороги барахтаются в женском нижнем белье, слоны растаптывают в пыль стекла очков. Лошади гарцуют, осматриваясь, леопард вылизывает задницу, пантера разгрызает коленные чашечки и другие толстые кости, амурский тигр изучает пятна, оставшиеся на сиденьях. Собаки, украсившись лентами и эполетами, пляшут на задних лапах, а шакал тем временем продолжает свой одинокий окольный путь по краю арены.
Моя мать видела все. Она видела, как он снизошел в цирк, где похоть, рычание и стоны жертв сплелись в едином цирковом номере, где звери вырвались на волю и громоздятся тела, где играет оркестр, а жонглер подбрасывает факелы. Она видела, как представление достигло яростного апогея и умерло, она видела, как он вышел с арены и начал удаляться от жизни, которой когда-то повелевал.
Жонглер с нескончаемыми факелами. Нестройный оркестр. Стадо храпящих зверей.
Она дрожит от холода. Съев столько мяса, звери проспят несколько дней. Даже шакал закрыл глаза. Оркестр тоже спит, заплутав в нирване навеянного опиумом сна. Луч прожектора по-прежнему освещает жонглера, но уже не так ясно. Факелы гаснут в маслянистом дыму и тлеют, а жонглер засыпает рядом с ними.
Луч прожектора исчезает, сгущается мрак. С застекленной крыши у нее над головой на пустой склад нисходит бледный рассвет.
А потом? После того, как мой отец ушел с арены, его больше никто никогда не видел. Маршировали армии, наступала война. Начинался великий цирк, в котором миллионам найдется роль, дело, профессия. Шанхайских зрителей вскоре позабыли, как и ночь на заброшенном складе, когда мой отец устроил свое неповторимое представление.
Видите ли, эти люди все равно вскоре умерли бы. Они искали смерти и рано или поздно нашли бы ее – не такую, так другую. Они балансировали на грани жизни и смерти, с жадностью наслаждались ужасными зрелищами в каком-нибудь шаге от них. Они наверняка знали, что пошли на склад в ту ночь, чтобы стать свидетелями своей собственной смерти. В конце концов, все остальное они уже видели.