Шанхайский цирк Квина
Шрифт:
Он начал говорить, он не мог остановиться. Он рассказал ей о сиротском приюте, и об устрицах, и об армии, и о поездке на автобусе, и о чаячьем супе на грузовом корабле, и о том, как он убегал от чаек через буран. Он открыл ей все секреты, кроме одного, и она все улыбалась ему, любила его, просила его продолжать.
Ее рука скользнула ему на бедро.
Большой Гоби тоже улыбался, тоже хихикал, наливал себе еще и еще пива. Принцесса была прекрасна, жизнь во дворце была прекрасна. Она любит его, почему бы не рассказать ей все? Она поймет, если он расскажет о несчастном случае в морозильнике.
Она подула ему в ухо. Ее рука тронула его прямо там, погладила его прямо там. Большой Гоби вынул глаз из кармана, чтобы не потерять над собой контроль.
Все произошло очень быстро. Она отдернула руку, улыбка исчезла с ее лица, она взглянула на него с удивлением и недоверием. Она смотрела на его руку, лежащую на столе, на глаз, сжатый в ладони. Глаз в свою очередь смотрел на нее, отражая тусклый свет алькова. Большой Гоби не хотел, чтобы она убирала руку, он не хотел молчать. Он хотел, пока не поздно, рассказать ей о тунце и несчастном случае с бригадиром.
Он притянул ее к себе, она отшатнулась. Она пробормотала что-то, чего он не понял, и вдруг он услышал треск ее разрываемого платья. Она вскрикнула.
Проигрыватель в Иокогаме, драгоценные камни, пляж, устрицы. Цветные огоньки погасли в голове Большого Гоби. Что этот глаз делает в его руке? Это глаз – или это устрица?
Он засунул глаз в рот и проглотил.
Девушка завизжала. Он снова рванул ее к себе, из обрывков ее платья вывалились сиськи. Он сжал сиськи, сжал себя, спустил штаны, и они оба повалились на пол, ломая пальмы, прямо посреди комнаты. Официанты кинулись к нему, пытаясь ухватить за руки и за ноги, дубинка сумоиста опустилась ему на голову, но Большой Гоби по-прежнему пульсировал. Дубинка взмыла в воздух во второй раз.
Неизвестно, смог бы второй удар этого тяжелого орудия остановить его. В любом случае, его оргазм начался еще до того, как дубинка опустилась ему на голову. К моменту удара он кончил, обмяк, расслабился. Дубинка задела его ухо, и он перекатился на спину, захрапел – с улыбкой на лице, приобняв голую девушку.
Он очнулся на тротуаре, с забинтованным ухом, а Квин стоял над ним. Он хотел сказать Квину, что никто не виноват. Ни она в том, что трогала его там, где принцесса трогает тебя, если любит. Ни он в том, что вынул глаз, потому что любил ее, – он не хотел, чтобы за столом что-то случилось. Некого винить. Все это произошло из-за любви.
Большой Гоби подумал обо всем, что хотел сказать, но из него вылетали все те же глупые слова.
Извини.
Извини, Квин.
Извини.
Извини, пожалуйста.
Он пытался сказать что-то еще, но не мог, он заикался и все повторял одно и то же. И потом Квин повернулся к нему.
Придержи язык, сказал он.
Большой Гоби закрыл глаза. Он замолчал, потому что и раньше слышал такой голос. Таким голосом говорили кок на грузовом корабле, медсестра в армии и водитель автобуса, когда взял билет и разрывал его.
Просто взял его, вот так, и разорвал, и ему плевать, что ты совсем одинок и тебе некуда идти без билета.
Это было неправильно. Большой Гоби знал, что это неправильно. Квин ему был как брат, но даже Квин разозлился, потому что Гоби никогда не мог сказать того, что хотел, никогда не мог никому открыть свое сердце и любить людей так, как ему хотелось, трогать их так, как ему хотелось, без всяких жутких происшествий. Может быть, если бы он давно рассказал Квину о несчастном случае с бригадиром и тунцом, сейчас Квин понял бы. Но тогда онему не сказал, а теперь слишком поздно. Все пошло не так, и некого винить, но теперь уже слишком поздно.
Придержи язык.
Большой Гоби закрыл глаза. Это были последние слова, которые причинят ему боль, потому что когда они достигли его сознания, за ними захлопнулись ворота – дворцовые ворота, что никогда не откроются вновь. Он пытался жить в странном и пугающем мире, он пытался называть его глупым, он пытался притворяться, что может жить так же, как все другие. Но его жесты были всегда неуклюжи, игра – неискусна, он был шутом с серьезным лицом, фигляром без улыбки. Хотя он был добр и одинок, как всякий клоун, в конце представления никто не засмеялся.
И вот он идет вслед за Квином, за братом, по этой улице – или по той улице из прошлого, по мистическим потерянным городам – Шанхаю и Токио, и может найти там отца или мать, сам того не зная, и отвечать на вопросы, которых никто не слышит, потому что мечта погибла, потому что жившее в нем дитя скрылось в таинственном, недоступном королевстве, где нет места ни боли, ни оскорблениям, а на деле – в тихом дворце, где принц, посаженный в одиночную камеру, забыв о грусти и надежде, терпеливо ждет смерти.
Каждое утро, когда Большой Гоби входил в гостиную и усаживался, сложив руки на животе, чтобы так и просидеть неподвижно целый день, между ними происходил один и тот же разговор.
Как ухо, Гобс?
Ухо хорошо.
Повязка не давит?
Повязка хорошо.
Слушай, ну прости меня за то, что я разговаривал с тобой таким тоном. Я не хотел. Я просто разозлился, потому что это случилось в заведении Мамы.
Злость хорошо. Эта Мама хорошо. То, что случилось, хорошо.
Квин кивал сам себе и шел на кухню, или прогуляться, или обратно в спальню – пристально смотреть в пол. Он знал, что ему обязательно нужно прорваться к Большому Гоби, стряхнуть с него оцепенение. В конце концов, не зная, поможет ли это, он решил взять Гоби на встречу с гангстером Кикути-Лотманом.
Впоследствии этот вечер с Кикути-Лотманом в плавучем доме напомнит ему о другой встрече в плавучем доме, о которой Мама не сочла нужным упомянуть в своем первом разговоре с Квином и которая произошла в Шанхае за восемь лет до ее приезда, в тот вечер, когда убеждения барона Кикути окончательно сформировались и он согласился поставлять планы Генштаба Имперской Армии обаятельному мужу своей бывшей любовницы, человеку по имени Квин.