Шанс

Мы держимся за свои сказки до тех пор,

пока цена веры в них не становится слишком высокой.

(с) Стивен Кинг, «История Лиззи».

Нет никакого смысла спускаться под землю,

если не сможешь подняться обратно.

И нет никакого смысла взлетать,

если не сможешь приземлиться, так?

(с) Стивен Кинг, «Оно».

– 1-

Я

стараюсь вести машину, не обращая внимания на нытье Гретты с заднего сиденья. Потому что если я начну обращать – то уже не смогу отвязаться от этих навязчивых звуков. Она и не ноет, и не кричит – но вот это вот мычание сквозь зажатые губы, как высший признак скуки, способен вывести из себя любого. Особенно, если этот любой – чертов сценарист за тридцать, который не может написать пилотную серию уже больше полугода, и на котором скоро поставит больший жирный крест Голливуд, счев, что его успех пятилетней давности с «Черным Окном» был не иначе, как секундным взлетом перед фатальным падением, как то обычно и бывает с «однодневными» сценаристами. Продают один хороший сценарий, после несколько лет тщетно пытаются повторить успех, ни черта не выходит, их понемногу забывают, после вовсе списывают со счетов и остаток своих дней они проживают в долбанных хибарах, вечером за банкой пива рассказывая своим друзьям, какими бы могли быть голливудскими воротилами, не сложись судьба так да так.

Я не хочу стать одним из них.

Но меня уже записали в этот блокнот. Пока только карандашом. Но с каждым днем каждую букву моего чертового имени одну за другой обводят ручкой – ручкой, которую не сотрет ни единый ластик, и не замажет не единый корректор даже спустя пять десятков лет. И когда последняя буква моего имени «Генри Чертов Пирстман» будет обведена чернилами – лист перевернут, а меня спишут, как расходный материал.

И, надо признаться, за эти полгода обвели уже практически все буквы.

Не поэтому ли я теперь здесь?

В этом богом забытом маленьком городке с идиотским названием и населением меньше трех тысяч человек, о которым вспоминают лишь летом, когда те, у кого нет провальных сценариев, зато трусы до отказа набиты банкнотами – приезжают покутить сюда на недельку-другую 1 ? Не потому ли, что это последняя, вернее даже сказать – отчаянная попытка родить хоть что-нибудь? Сколько бесплотных дней и недель я просидел в Нью-Йорке перед ноутбуком? Сколько долбанных звонков от моего агента, Чарли Грейс, пропустил, потому что эта блондинка звонила лишь с одной целью – напомнить мне, какой я долбанный неудачник и как сильно подгорают мои сроки вместе с ее задницей? Потому что считала, что нет лучшей мотивации, чем напомнить мне об успехе пятилетней давности, словно я сам о нем каким-то макаром забыл и все эти пять лет совершенно не желал повторить его.

Но лишь штамповал говеные сюжетики один за другим, которые и школьный театр забесплатно бы не поставил, не говоря уже о том, чтобы уже их купила какая-нибудь крупная студия, выплатив мне гонорар, за который я смогу навсегда поселиться в Майями.

Не поэтому ли мой автомобиль, купленный еще теми пятью годами ранее с выплаченной мне бешеной суммы за «Черное Окно», набитый кучек шмоток, женой и десятилетней дочерью, которая не перестает мычать, точно корова на пастбище – едет по этим пустым улицам, дворы домов по обе стороны от которых успели очиститься от украшений традиционного праздника Дня Всех Святых 2 . Не потому ли, что большинство Успешных сценаристов, писателей, музыкантов и художников стекаются сюда каждую зиму и пишут свои шедевры? Не потому ли, что оставшись без единой надежды в собственный потенциал, мне уже проще поверить в то, что качество моей работы действительно вдруг станет зависеть от смены моей локации?

Что, раз тут такие успешные люди пишут свои успешные вещи – то и я вдруг стану новым Фицджеральдом, едва перееду границу пляжного городка?

Да, думаю, в этом причина.

Но естественно, я никогда не скажу об этом причине Альме, или, боже правый, Чарли Грейс. Если первая просто молча опустит глаза, вынося этим вердикт моему рассудку, то вторая попросту обсмеет, заверив, что я спятил, и что если я верю в эту ерунду – то можно уж сразу заодно поверить в платяной шкаф, страну Оз, школу волшебства и страну минипутов. А вместе с тем и поставит крест на моей карьере, и наконец перестать мучать ее завтраками и ожиданиями, что у нее таких как я полно, и если я совсем уж настолько ни на что не гожусь, что полагаюсь на слепой случай городка «тысячи талантов», то она помочь мне уже не в состоянии. Разве в том – что лично может обвести оставшиеся буквы моего имени чернилами да перевернуть страницу.

Нет уж.

Им этот трехмесячный зимний отпуск я объяснил необходимостью спокойствия, тишины, умиротворения. Якобы для работы мне нужна полная отстраненность и отрешенность от непрерывной суеты большого города, когда даже в четыре часа ночи можно проснуться от пьяных криков, шума машин и мерцания огней зданий и фонарей настолько ярких, что солнечный свет проиграет им во всех забегах.

И по большому счету – это правда.

Но лишь отчасти.

Еще полгода назад это была бы правдой целиком и полностью – тогда, не в силах написать больше четырех страниц отвратнейшего текста, я действительно полагал, что дело в шумах. В шуме, в дочери, в жене, в моем агенте и всем этом чертовом Нью-Йорке, который не может заткнуться хотя бы на пять минут и дать мне собрать собственные мысли в кучу.

Мне потребовалась пара месяцев (и полторы страницы говеного текста в день вместо четырех), чтобы понять, что дело совсем не в шуме. Просто когда ты вдохновлен, когда тебе есть, что написать – этот сюжет просто рвется из тебя наружу, точно дитя из чрева матери во время родов. И этот процесс проходит в такой агонии, что ты даже не обращаешь внимания на такие вещи как шум, звуки, слишком яркий свет или его недостаток. Ты просто пишешь, пока руки не начинают гореть настолько, словно ты приложил их к раскаленной сковородке. Тогда ты встаешь, завариваешь чашку кофе, стараясь не разбудить семью (потому что сел работать в десять утра, а теперь уже за полночь), даешь рукам немного передохнуть, пока готовится напиток (и пытаешься вспомнить, вставал ли ты отлить или перекусить днем, но даже если да – это напрочь вылетело из памяти и вряд ли когда туда вернется) – а после, встряхнув кистями рук пару раз, вновь садишься за ноут и отрываешься лишь под утро, когда веки против воли начинают смыкаться в такую узкую линию, чрез которую не видно даже текущей строчки в ворде.

И ложишься лишь с одним желанием – быстрее встать и продолжить то дело, от которого руки зудят. А когда просыпаешься, едва сунув в рот сэндвич и влив стакан овсяного молока (с недельной щетиной и футболкой в жирных пятнах) – начинаешь все по новой. Ты настолько много пишешь, что даже не можешь сосчитать, сколько страниц оттарабаниваешь за день. Только когда отдаешь готовый сценарий и видишь круглые глаза Чарли, заверяющей, что это лучшее, что она видела, что я написал это в рекордные сроки и тд и тд – то понимаешь, насколько ты гений.

До того момента есть только ты и сюжет.

И ничего больше.

Именно так я написал «Черное Окно», позволившее богам Голливудского Олимпа заметить меня уже в 27 лет (когда все мои ровесники, с которыми мы кончали вуз, не успели даже расплатиться с десятой частью своих ипотек) и протянуть руку, помогая подняться к ним, минуя множество ступенек, на которых чахнут и ссыхаются остальные.

И проблема шумов и света, на которые я злился в своем доме в Нью-Йорке – на деле лишь проблема отсутствия сюжета. Вернее, он есть, но ни он мне не нравится, ни я ему не нравлюсь, и когда мы пытаемся как-то скооперироваться – отношения выходят натянутыми и с каждым днем становится все хуже.