Шапка Мономаха
Шрифт:
– Перед Богом успеешь покрасоваться, журавль ты мой поднебесный, – проворковала баба. – А Он тебе жизнь оставил – знать, надо так.
– Для чего мне теперь жизнь, когда света не вижу? Для мести Давыду?
Попадья всплеснула руками, тряпкой снова попала девке по носу. Та бесстрастно утерлась.
– Да на кой она тебе – месть? Тьфу на нее, проклятую! Света не видишь – эка удивил. Иные от чрева матери его не видят и живут. А ты иной свет разгляди, который от Бога. Для него глаз не нужно.
– Чем же его увидеть?
– А душой
Безлюдный двор вдруг наполнился. Волынская дружина, отобедав, собиралась в путь, обозные холопы, взявшиеся ниоткуда, стали запрягать коней. Конюх Дмитр, подойдя к телеге, оттолкнул попадью.
– Пошла прочь, баба.
– А его накормить? – взволновалась женка.
– В мертвого не впихнешь, – с нарочитой грубостью ответил Дмитр.
Василько сел на телеге, страшными запекшимися глазницами уставился на конюха.
– Я не мертв, – душераздирающим голосом проговорил он. – Я узнал твой голос.
Дмитр, побледнев, отступил назад.
– Говори, кто был с тобой там, в амбаре.
– Святополков конюх Сновид, – с запинаньем ответил он. – Торчин Берендей, овчарь Святополка. Это он резал тебя… Младшие отроки…
– Куда везете меня?
– Во Владимир, к Давыду.
Князь, вздохнув, лег на спину.
– Поймал меня Давыд. Будто зверь свою добычу в зубах несет.
Перекрестив издали несчастного князя, попадья побежала к попу с рассказом о том, кого он благословлял у себя доме.
Обоз тронулся в путь. Шесть дней спустя Давыд Игоревич вернулся со своим уловом во Владимир-Волынский.
8
Сгоревший менее года назад Суздаль отстроился заново. На посаде ровными улицами встали дворы торговых людей и усадьбы ремесленников. Вокруг детинца зарябили теремными маковками хоромы суздальского боярства. Воздвиглись церкви, даже прибавились в числе после того, как местный люд прознал о гибели волхва, колдовавшего в лесу во время сражения двух ратей под градом.
Приехавший князь Владимир Всеволодич нашел, что город стал краше, посвежел и омолодился, возрос и попышнел, как тесто с закваской. Внимательно осмотрев его изнутри и снаружи, князь, однако, счел, что для лелеемой им грезы о стольном граде в северных землях Руси Суздаль все же не годится. Город, подобный Киеву, и задумываться изначально должен как новый Царьград, воссоздание, продолжение и обновление прежнего. Суздаль же – старая боярская вотчина, крепок своими корнями, уходящими в племенное прошлое Руси. Здешние бояре не отдадут князю своего прошлого ради великого нового, сколько б церквей ни построил он здесь, сколько б попов и книжников ни поселил тут, сколько б ни возвел вокруг Златых ворот, подобных киевским, и сколько б ни трудился для украшения града.
Ростов, еще более древний, заросший язычеством как мхом, вовсе не подходил для задуманного.
Утвердившись в этом мнении, князь отложил на время труды и думы и поехал в монастырь за рекой. Потревоженных монахов смиренно попросил проводить его к книжнику Нестору – но вдруг получил отказ. Чернецы, назвав Нестора отшельником, объяснили, что он ископал в лесу пещеру – затворяется там иногда по целой седмице. И нынче ушел туда.
– Нельзя ли послать за ним? – удивленно спросил князь.
– Невозможно. Сбросить монаха с высоты молитвенного делания – все равно что князя скинуть за ногу с коня.
Вняв сравнению, Мономах уехал и вернулся через три дня. Книжник сам встретил его в монастырском дворе, низко поклонился.
– Не держи на меня зла, Нестор, – покаянно молвил князь. – Если из-за обиды на меня ты не идешь в Киев, то я на колени перед тобой встану и при всех буду просить тебя вернуться в Феодосьеву обитель.
Разглядывая монаха, Владимир Всеволодич отметил, как тот изменился. Очи глубоко запали и смотрели с каким-то иным выражением, прибавилось складок на лице, но при том черты не обострились, как у аскета, а напротив, стали мягче. Князю подумалось: это лицо человека, кротко сострадающего миру.
– Прости меня, князь, – сказал Нестор, – за то, что невольно заставил тебя думать, будто я обижен на тебя. Никакого зла ты мне не сделал. А на колени я сам перед тобой встану, чтобы ты не просил меня вернуться в Киев. Нет мне туда дороги.
– Слышал я от боярина Яня Вышатича о твоей причуде, – ответил князь, – но не верил. Пригласи, что ли, меня в свою келью. Хочу беседовать с тобой, Нестор.
– Келья моя убога для тебя, князь.
– А мне и не нужно от тебя палат каменных.
Рубленая камора, служившая книжнику жильем, едва вмещала лавку и крошечный стол со свечой. Коротко оглядевшись, Владимир Всеволодич явно не обнаружил того, что рассчитывал увидеть.
– Не ищи пергаменов и чернил, князь, – качнул головой Нестор.
– А я-то хотел спросить тебя, намерен ли ты продолжить труд игумена Никона – летописец русский, – слегка разочарованно проговорил Мономах. – Вижу, что и помыслов у тебя таковых нет. А ведь были?
– Что было, того уж нет. Летописец мнился мне орудием для поучения власть преимущих. Хотел я с князьями говорить как стоящий над ними, обличающий злые дела, восхваляющий великие. А сам-то нищ духом, погряз в смертной гордыне, – каялся Нестор.
– И чем теперь тебе мнится летописец?
– Когда игумен Никон писал свой труд, – не сразу ответил монах, – то и сам он хоронился от князей, и летописец держал подалее от них. Думаю, если продолжить его дело, то и меня станете раздирать – делить, как столы княжеские. Ты, князь, потянешь в одну сторону, Святополк Изяславич в иную, Олег Святославич в третью… Вот чем мнится мне нынче летописец.
– Нет нам более нужды выдирать друг у дружки столы, – возразил Владимир Всеволодич. – В Любече поклялись, что каждый держит свою землю и в чужую не лезет. Русь поделили между собой, чтобы не рвать ее с кровью!