Шапка Мономаха

Иртенина Наталья Валерьевна

Накинув ему на склоненную голову епитрахиль, Ефрем прочел разрешительную молитву.

– Много накопил. Не тяжко носить было?

Попович, расчувствовавшись, припал губами к владычной длани.

– Неправильно живу, владыко, – пробормотал он. – Не в тех девок влюбляюсь… А как правильно, не знаю.

– Чего тут не знать. Женись. Князю служи. Русь береги. Для Христа сердце не запирай… – Ефрем с помощью поповича сел на мятле. – Ты вот что сделай. Когда станешь говорить князю о киевских делах, не руби с плеча. Зло содеялось, то несомненно. Однако не столь просто все. Клевета может и самое благое дело порушить. А тут клевета

легла на вспаханную землю. Разобраться бы, кто изначальный ее сеятель. Князь же Владимир нравом горяч и чрезмерно доверчив – слух имеет отверстый для всякого навета. Сколько раз сам я видел, как он творил княжий суд и приговаривал людей своих по наговорам лукавых человеков. Если твердо скажешь ему, что Святополк ослепил теребовльского князя, Мономах примет твои слова глубоко в душу и уж ничем их оттуда не достанешь. Потому и прошу – остерегись, чтобы слова твои не стали ключом, которым откроется ларец Пандоры.

– Какой ларец? – не понял попович.

– Ларец, из которого выпрыгивают большие беды, если его открыть, – улыбка тронула губы владыки. – Когда греки поклонялись идолам, у них были весьма искусные на разные выдумки боги. Тех богов давно нет, а ларец остался.

– Где? – не понял Олекса.

– На языке. Все людские распри слетают сперва с языка, потом уже их несут на копьях и мечах… Святополк, конечно, виновен в жестоком и гнусном злодеянии. Но если сейчас не умирить князей, то горшая беда подымется – кровавая заря встанет над Русью. С волынским Давыдом не так сложно разобраться – не велик князь. Святополк иное дело. Нынче нужно взвешивать каждое слово. Сумеешь?

– Святополк труслив, жаден и коварен, – рубанул Олекса.

– Князь Владимир отважен, щедр и благороден, – подхватил епископ. – Но подняв меч на брата, он посеет и взрастит гибель своей земле. Если князья не берегут землю и не блюдут ее в чистоте, значит, не дорога им и жизнь их. Господь вскоре посыплет такую землю пеплом, произрастит на ней терние.

– Поедем, владыко, – отведя взгляд в сторону, сказал попович. – Належался ты уже на грязи. Сможешь на коня сесть?

– Помучаюсь еще немного, – со вздохом рек Ефрем. – Недолго осталось.

Когда навстречу отряду выломился из-за поворота лесной дороги князь Мономах со своими дружинниками, владыка прочно сидел в седле и вел с поповичем беседу о греческих богах, вызвавших у того сильнейшее любопытство. С князем прискакал лекарь – страдальчески сморщенная от бешеной тряски физиономия торчала над мордой коня.

– Мне повестили, будто ты при смерти, владыко! – в недоумении крикнул Владимир Всеволодич. – Боялся, что не застану тебя среди живых.

– В этот раз Господу нужна была не моя душа, князь, – радуясь встрече, поспешил объяснить епископ, – а вот этого праведного мужа.

Со смеющимся взором он кивнул на поповича. Олекса, фыркнув, не стал оправдываться за свой давешний испуг, но кинул на епископа подозрительный взгляд. Ведь не притворялся же владыка, когда хрипел и закатывал очи, чтоб вытянуть из него исповедь со всеми смертными грехами? Для этого надо быть то ли святым прозорливцем, то ли ловким хитрецом…

Ничего не поняв из их переглядки, князь склонил перед Ефремом голову для благословения.

– Слава Богу, ты наконец приехал, владыко, – разворачивая коня, нетерпеливо завел он речь. – Дел много, и все не ждут. Завтра же поутру освятишь закладку Рождественской церкви. Потом надо ехать в Ростов, хочу там ставить в камне кафедральный Успенский собор, а меру для него взять ту же, что в церкви Печерского монастыря…

Пополнившаяся дружина продолжала путь. Черный голый лес не издавал ни звука, только громкий голос князя тревожил его сонное безразличие. На одежды людей оседали первые робкие снежинки. Скоро завьюжит, заметет все своей метлой белая зима. Земная круговерть идет своим чередом. И только кресты на церквах, множившихся по Руси, напоминали, что круговерть эта не вечна.

Олекса, оттертый от владыки князем, ехал невеселый. Даже желание Мономаха ехать в Ростов не обрадовало. Не до Ростова станет князю, едва услышит, какие вести привезли ему. Голову поповичу ломили думы о том, как исполнить поручение епископа. Шутка ли – найти такие слова, чтоб выгородить злодеев и мира на Руси не порушить. А если порушить, то совсем чуть-чуть. От такого задания он сам себя ощущал злодеем.

10

Как ни старался в уме взвешивать каждое слово, как ни удерживал язык за зубами, чтоб не портить торжество закладки нового Божьего храма, все-таки прорвало:

– Не в Ростов тебе надо, князь, а в Киев, где совершено преступленье. Давыд волынский и князь Святополк захватили в плен теребовльского Василька и ножом вынули ему очи, чтоб взять себе его землю. Давыд увез его на Волынь, а киевский князь готов ополчиться против тебя.

На праздничном пиру, где было это сказано, водворилось гробовое молчание. Стихли гудки и гусли, оборвались речи, смех и песни. Епископ Ефрем, сидевший возле князя, посерел лицом. Сам он с Владимиром не разговаривал о киевских делах – берег силы для освящения церковного строительства.

Поборов внезапную немоту, Мономах поднялся из-за стола.

– Как могли они, на кресте клявшись не искать зла для братии? – дрогнувшим голосом вопросил он.

– Возвели клевету на Василька и на тебя, князь. Объявили всему Киеву и под тем предлогом – будто вы, сговорившись, первые нарушили клятвы – пролили кровь.

– Святополк хотел отпустить Василька, – попытался смягчить епископ, но не смог сказать это громко. Снова начав хватать ртом воздух и схватившись за грудь, он привалился к столу.

– Со времен Святополка Окаянного не бывало еще на Руси такого зла. – На лице Мономаха медленно проступал ужас от услышанного. – Но тот просто убил братьев, а эти… – Его передернуло от омерзения. – Как и додумались до такого… резать глаза…

– У Святополка был пример, – подсказал боярин Судила, не менее ошеломленный. – Брат его, Мстислав Изяславич, таким же способом учинил расправу над киевскими людьми – тому лет уже тридцать будет. Сколько безглазых тогда по Киеву на ощупь ходило! Даже Бог услышал вопли киевской черни и скоро забрал Мстиславову душу.

Увидев наконец, что епископу худо, Мономах велел кричать лекаря. Ефрема взяли на руки, понесли из палаты. Князь в страшном волнении сел на скамью, сжал виски руками и скорбно затосковал.

Веселье пира кончилось, едва начавшись, но никто из дружинников не уходил. Вполголоса переговаривались, решали, большой ли быть войне, по-тихому тянули хмельной мед из чаш. Кравчие и стольники рушили жареных поросят и дичину, нагружали блюда едоков снедью.

– Давно ли случилось это? – спросил поповича суздальский посадник Георгий Симонич.