Шапка Мономаха
Шрифт:
– Этак еще долго придется тут комаров кормить, – заскорбел киевский князь, толком никогда войны не нюхавший.
До обеда с почестями погребали убитых. Потом поминали их за трапезой, пили в честь их пресный мед и кислую бражку. Недостатка в снеди у осаждающих не было – из Чернигова обозы шли исправно. Отроки, зная, что в городе не хватает сыти, придумали удалую забаву. По одному скакали с корчагой меда ко рву и на виду у врага выпивали до дна, убегая от стрел. Святополк глядел на это со смехом. Пока никого из удальцов не подстрелили, Мономах также не запрещал своим
На вечерней зоре у шатра Мономаха разразились крики. Георгий, отправленный посмотреть, вернулся в недоумении.
– Отроки в лесу поймали двоих. По одежде и на рожи – латынцы, а по говору один русский… твердит, что он князь.
Мономах неохотно отложил книгу.
– Всякого бездельного княжья на Руси и так хватает, еще из латын едут, – обронил он, выходя из шатра.
Отроки, не думая утихать, расступились – показали полоняников. Добыча была жалка – помята, украшена наплывами на лицах. Один стоял понуро, утирая разбитый нос. Другой, с голым подбородком, гордо вознеся голову при виде Мономаха, быстрым движением нахлобучил шапку, похожую на скомороший колпак. Отрок, стоявший позади, двинул ему кулаком в спину, сбил шапку.
– Соглядчики, князь, – гомонили дружинники. – Кто их знает, чего тут высматривали. Этот, норовистый, мечом размахался, еле отобрали.
– Дюжина против одного, – с достоинством произнес пленник на чистой русской молви.
– С ними еще проводник был, да сбежал, гаденыш, не нашли.
– А этот? – показал на второго князь.
– Это мой слуга, – ответил пленник. – Он хотя и владеет мечом, но Русь произвела на него непостижимое впечатление, от которого он временно утратил многие свои умения и достоинства.
– Откуда столь велеречивые чужеземцы в здешних лесах? – поинтересовался Мономах.
– Нынче мы едем из Киева в град Стародуб. А до того выехали из пределов Священной Римской империи, которой правит мой родич король Генрих.
Все более изумляясь, Мономах ждал, когда пленник назовет себя. Но латынец с тем же ожиданием смотрел на него.
– В германских землях принято, чтобы тот, кто пленил, первым сказал свое имя тому, кого он пленил.
– А мы слыхали, у немцев принято и жен делить между всеми, – возмутились отроки наглостью полоняника, которому на вид к тому же было чуть более двадцати лет – вдвое младше Мономаха.
Владимир Всеволодич велел им умолкнуть и, сложив руки на груди, назвался. Пленник в ответ поклонился, помахав рукой у груди, затем у земли.
– Рад знакомству с прославленным князем Руси и братом несравненной Адельгейд… то есть, – вдруг запнулся он и неожиданно зарозовел, будто на лицо ему легли отсветы закатного солнца, – Евпраксии. Мое имя, данное мне на Руси отцом, Ярослав Святославич, и еще полгода назад я был вассалом короля Генриха.
– Младший сын князя Святослава? – поразился Мономах. – Твоя мать, его вторая жена… не помню ее имени…
– Ее звали Ода. Моя несчастная мать после смерти отца должна была бежать с Руси со мною на руках.
Отроки, поскучнев, незаметно расточились. Кто ж знал, что эта латынская кишка настоящий князь. Разве князья шатаются по лесу с одним оружным холопом и в смехотворных шапках? Как бы теперь самим не досталось лишку от его злопамятства.
Но Ярослав Святославич, сводный брат буйного Олега, запертого в осаде, о своих пленителях уже забыл. Мономах ввел его в шатер, обозный лекарь приложил к его битому глазу медную бляху, а холоп налил в чашу вина.
– По возвращении в Германию моя мать прожила на свете всего четыре года, – рассказывал русский латынец, с удобством расположившись на походном сиденье. – Я остался на попечении моего родича саксонского маркграфа Генриха Штадена. К его двору спустя несколько лет прибыла с Руси княжна Евпраксия со стадом диких горбатых зверей, везших ее приданое…
– Верблюдов.
– Да, так она их называла.
Очи внезапного родственника так явственно заволокло мечтательностью, что и расспрашивать не было нужды. Евпраксия Всеволодовна с юных лет почти что пугала родню своей красотой – счастливой судьбы такая наружность не предвещала.
– Я часто посещал ее в Кведлинбургском монастыре, где она обучалась. Мы были дружны. Евпраксия учила меня языку Руси, который я стал забывать. А затем… – Лицо Ярослава омрачилось тоской. – После смерти Штадена ее увезли, и я видел ее лишь однажды, на коронации в Кельне. Мне показалось, она была счастлива, хотя и бледна.
Княжич вытянул с блюда гусиную ногу и торопливо обглодал. Затем, кинув кость, сурово потемнел ликом.
– До прошлого года я ничего не знал о том, как обращался с ней король. В немецких землях немало досужих языков, а у Генриха много врагов среди его вассалов. Всем этим слухам о кровосмесительной связи его с сестрой и о насилиях над первой женой я не верил. Не поверил и тому, что король повелел своему сыну лечь с Евпраксией, а когда тот отказался, отрекся от него. Я был слеп и глух!
– Что бы ты сделал, если бы прозрел? – невесело усмехнулся Мономах.
– Я бы спас ее от позора, которым теперь покрыто ее имя во всех странах римской веры и даже на Руси! Я бы увез ее из Каноссы, и на соборах в Констанце и Пьяченце не прозвучали бы чудовищные слова, которые ей самой казались бесстрашными и честными… Но тогда у епископов не было бы причин признать ее брак с Генрихом недействительным, – грустно добавил он. – И я бы не мог надеяться…
Мономах задумчиво оценивал возможности, которые открывал ему этот невесть откуда взявшийся родич.
– Но теперь она свободна, а я снова не имею ни тени надежд, – горячечно заявил Ярослав. – После всего, что прозвучало на соборах, я не могу желать ее! Это было бы слишком… слишком…
Он не сумел подобрать нужное слово и смущенно притих.
– В моей душе она останется чиста, но взять ее в жены я не могу. Я так и сказал ей. А теперь говорю тебе как ее брату, заменяющему ей отца.
– Разве она просила взять ее замуж? – осведомился Мономах почти с неприязнью к прямодушному родичу.