Шапка Мономаха
Шрифт:
Старшая пухлощекая Анна бормотала без перерыва: «Ой, Господи, умру! Ой, умру». Младшая Сбыслава шла, надувшись, – заранее знала, что не ее выберут, ибо к двенадцати годам еще не нарастила округлых телес ни спереди, ни сзади, ни в боках, а у толстой Янки всего этого вдоволь. К тому же пятнадцатилетнюю можно сразу вести под венец. Разве Генрих дурак, чтобы ждать еще два или три года? Самому-то – сорок пять небось, сказывают, как и батюшке! И зачем ей, Сбыславе, такой ветхий старик? Пускай Янку берет, реву-корову. Но все равно обидно до слез быть отвергнутой на людях. Сраму-то!
Княжон привели в чувство винным уксусом перед дверьми палаты и крепко
Послы немедля изъявили восторг, ответно поклонившись и заахав по-своему, по-немецкому. Потом длинно залопотали, а толмач стал скороговоркой восхвалять красоту обеих. Сбыслава украдкой глянула на сестру – и где же они тут красу сыскали? Хотела уже было фыркнуть, но тут в палате случилось замешательство. Княжон как-то запросто оттерла в сторону вдруг явившаяся из дверей монахиня.
– Пожалей дочерей, князь Святополк, – звенящим от гнева голосом заговорила она, – чтобы никто из них не повторил судьбу моей несчастной сестры Евпраксии!
Сбыслава, разинув рот, узнала двоюродную тетку, игуменью Андреевского монастыря, тоже Янку.
– Кто впустил?! – изменившись в лице, хрипнул Святополк Изяславич.
– Слушайте все! – возвысила голос монахиня, озирая бояр и духовенство. – Я не знаю, что здесь говорили про мою сестру эти иноземцы. Полагаю, что ничего похвального. Да и как им хвалить ту, которая во всеуслышание, не побоявшись покрыть себя позором, обвинила своего мужа в извращенных похотях! Ты хочешь, князь, чтобы муж твоей дочери самолично держал ее, веля своим людям насиловать ее? Ты хочешь, чтобы он положил ее непорочность на алтарь гнусной николаитской ереси, которая велит ему делать жену достоянием всех, кто поклоняется вместе с ним сатане? Ты хочешь, чтобы твоя дочь стала женой дважды отлученного от Церкви нечестивца и похотливца?..
Сбыслава, потрясенная смелостью тетки, пихнула сестру в бок. Она не слишком понимала, о чем говорит монахиня, но слышала возгласы бояр, видела изумление попов и остекленевшие глаза отца. Тетка Янка говорила о чем-то зело страшном. За что Генриха отлучили от Церкви? Да еще дважды? О! Нет-нет, совсем не хочется за него замуж. Она посмотрела на сестру и тут же почувствовала себя не младшей, а старшей. Янка постыдно всхлипывала и роняла слезы на новую атласную рубаху с золоченой вышивкой. Того и гляди заревет в голос, как умеет. Тогда уж точно сраму за нее перед боярами и послами не оберешься. Хотя перед послами чего теперь стыдиться? Сами стоят пришибленные, словно оплеванные, делают вид, будто заслушались толмача. Однако свою честь все равно держать надо. Сбыслава посильнее ткнула сестру, зашипела:
– Не смей реветь!
На помощь ей пришла княгиня Гертруда. Бабушка вытолкала обеих из палаты и сдала на руки кормилкам. Сбыслава выдохнула с облегчением, вырвалась от мамок и убежала в светелку – радоваться, что все кончилось. Нынче же вечером она решила ехать к воеводиной дочке Забаве и в страшной тайне все ей поведать. Вот умора будет глядеть на нее – еще накануне Забава вслух грезила оказаться на месте коровы Янки. Пускай теперь помечтает!
Старая княгиня, спровадив внучек, холодным взглядом окинула монахиню-племянницу, а затем обратилась к сыну:
– Не отдам девок за Генриха! И прежде не хотела, чтоб кто-то из них стал последышем за Евпраксией, а теперь вовсе не позволю.
Святополк растекся по креслу, свесил руки с резных подлокотников, являя собой зримое отчаянье.
– Князь… – взмолились духовные отцы.
– Князь! – вступилась за отроковиц дружина.
Святополк Изяславич, натужась, побагровел, сел прямо, пробуровил злым взглядом игуменью Янку. Наконец объявил:
– Свадьбы не будет.
Недовольных послов наскоро удалили из палаты. Вслед за ними исчезла монахиня. Князь, поднявшись во весь свой долгий рост, взревел:
– Кто пустил дуру в хоромы?!
2
Воевода Путята Вышатич давно ничему не удивлялся. В стольном граде быстро привыкаешь ко всякой невидали и к неслыханному приноровляешься. Посему когда на дворе боярина явились два крепких молодца из дружины, сильно его удивившие, само это стало дивом.
Поначалу он принял их за сватов. Забавушке восемнадцатый годок, девка уже перестарок, а все кобенится и от женихов отбивается. Этот ей не мил, тот не гож, третий не хорош, четвертый не по сердцу, а прочих она и видеть не желает. А женихи все завидные – любая боярская дочь вприпрыжку за которого-нибудь замуж бы пошла. Как укротить нравную девку, Путята Вышатич не знал и придумать не мог. Чуть ей что поперек – сразу отца ненавидит, слезами обливается, умывать и расчесывать себя не дает, ходит несчастной замарашкой боярину в укор. Еще грозится, что наложит на себя руки. Словами из Церковного устава сыплет – про то, что родителям за такую погибель своего детища отвечать перед епископом. И для чего только девицам грамота! Отцово сердце обливалось кровью. Мачеха и та слегла на одр, не совладав с падчерицей. Девка не по летам возымела власть в доме, с Агафьей грызлась, а с отцом затевала споры, будто боярин в княжьей думе, даром что коса до полу – на ум не давит.
В первый год киевского житья сваты заявлялись чуть не каждую седмицу – по уговору и без. На второй год череда женихов поредела. В третий воевода схватился за голову – во всем Киеве женихов для Забавы не осталось. Хоть по Руси гонцов рассылай.
Заслышав во дворе чаемые слова «у вас товар, у нас купец», Путята Вышатич едва сдержал нетерпение – не подобает в таких делах показывать торопливость. Крепко подпоясался, набросил на плечи соболью вотолу, вышел на крыльцо встречать гостей.
Кмети были знакомые, давно приметил их в младшей дружине.
– Для какого купца товар торгуете, молодцы? – засомневался воевода. – Для сотника иль десятника?
– Нет, боярин, купец у нас с собой, – белозубо скалился отрок величиной поменьше. Другой был косматой горой и зубы казал только когда сердился.
– Никак за поясом заткнут? – все сильнее удивлялся Путята Вышатич.
– Да чего там, – вздохнула гора и мотнула головой – Он купец. Леший… Олекса Дмитрич, – быстро исправился верзила. – Княжий десятник.
– Люба мне твоя дочь, боярин, – подтвердил десятник, посерьезнев. – Хочу женой ее взять. Яви божескую милость – отдай Забаву за меня.
Воевода в оторопи шагнул в упревший на ростепели сугроб. Зачерпнул жесткого снега, охолодил им лицо, проглотил льдинку.
До такой срамоты довела родная дочь!..
– Эй, Семка, Хват, кто там еще! – громко позвал Путята Вышатич дворских отроков.
Подбежали пятеро, трое спустились с крыльца. Прочтя по лицу боярина его желание, пошли на дружинных кметей. Олекса набычился. Добрыне стало любопытно.
– А ну… – сказали дворские.
Воевода, вдруг передумав, растолкал отроков.