Шапка Мономаха
Шрифт:
Рука монаха привычно чертила письмена, а душа трепетала. Прежде и доныне воевали на Руси и брат с братом, и племянники с дядьями, но такого, чтобы сын с крестным отцом, чьи узы по духу крепче кровных, еще не бывало. Случись такая война на Руси, вся земля содрогнется от ужаса и восплачет.
– Скажи, чернец, – обратился к нему князь, – что сделает Бог с Изяславом, если тот не покорится мне?
– Боюсь и думать о том, – горестно ответил Нестор. – За иные преступления не Господь карает, а сами себя наказываем своими грехами.
– Изяслав сам себя
– Не сомневайся, князь, – с тихой тоской молвил книжник.
Олег открыл дверь и крикнул в сени, чтоб звали отрока. Мстиша Колыванович явился тотчас и с письмом был отправлен скорым гонцом в Муром.
– Князь, – попросил Нестор, – позволь мне найти приют в которой-нибудь монашеской обители. Хотя и имею теперь звание раба, но иноческое звание первее и выше.
– Хоть всю Рязань с округой обойди, – с насмешкой сказал Олег, – не сыщешь никакой обители. Тут и церквей-то – раз-два и обчелся. В челядню ступай. А не то на дворе живи, как хочешь…
Две седмицы Рязань вместе с князем пребывала в неизвестности – уступит ли Изяслав требованию Олега либо упрется, захочет воевать, как повзрослевший щенок со старым волчарой? Но на мирный исход мало кто рассчитывал. Нрав молодого Мономашича, заостренный, подобно мечу, воинственным курским боярством, был известен. Пока Олег сидел в Рязани, отовсюду шли вести, что по призыву Изяслава в Муроме собираются ратные отряды из Суздаля, Ростова, Ярославля и далекого Белоозера. Готовились к войне и дружинники Олега.
Она разразилась сразу после того, как отрок Колыванович привез ответное послание из Мурома. Грамота гласила: «Моя дружина исполчилась и не хочет иного. Жду тебя перед городом в поле. Сразимся».
Перед выступлением из Рязани Олег позвал к себе нового раба. Сидя на коне, бросил монаху письмо Изяслава.
– Любуйся, книжник, сколь братолюбия на Руси! Сын желает стать отцеубийцей. Вот как Мономах творит мир в Русской земле!
– Что ты хочешь, князь? – страдальчески спросил Нестор, сжимая в руке злополучный лоскут пергамена.
– Ничего, – отрывисто произнес Олег. – Бесплодна твоя проповедь о святом Борисе, и поучения напрасны… Пойдешь с войском, в обозе.
– Почему этот раб в монашеской рясе? – полюбопытствовал Ярослав Святославич, всюду сопровождавший брата. – И почему ты так зол на него?
– Бог отдал его мне в руки. А зачем не знаю, – мрачно ответил Олег. – Может быть, для того, чтоб он пил вино моей ярости…
Брегом Оки до Мурома чуть менее трехсот верст. Растянувшись вдоль реки долгой лентой, дружина и обоз подошли к древней столице дикого племени мурома в самом начале осени. Солнце еще плескало дневным жаром, а ночи тайком узорили листву огненными красками, торопясь обнажить леса, подобно нетерпеливому мужу, срывающему покровы с юной жены.
Еще не выйдя из леса, князь узнал от сторожи, пущенной вперед, что рать Изяслава стоит, как обещано, в поле недалеко от стен города. И рать эта велика, вдвое больше Олеговой.
Выстроив по берегу вооружившиеся полки, Олег Святославич сказал краткое слово:
– Я привел вас, чтобы победить. Так победим!
Рязанцы, смоленцы и черниговцы согласно выкрикнули славу князю и пошли на бой. Войско встало ратным порядком перед полками противника, натянутые тетивы согнули луки. Над полоскавшими стягами взметнулся свист посвистелей. Навстречу друг другу понеслись две тучи с тысячами жал, прошли друг дружку насквозь и накрыли обе рати. Поле огласилось воплями и ржанием коней. Обе стороны поливали одна другую стрелами, расстраивая порядки противника, пока не взгремели трубы – знак, что пора сойтись в сече.
Ярослав несся впереди левого полка, выставив копье. Это был первый бой в его жизни, и упоение битвой, бешеной скачкой, столкновением лоб в лоб, первой пролитой кровью врага заглушило все прочие чувства. Он кричал, сам не слыша себя, и ощущал свой крик только по сведенным судорогой мышцам лица. Он делал все то, что делали другие: увязнув в гуще сражающихся, бросил копье, рубился мечом, отбивался щитом. Смерти не ждал и не боялся, хотя видел ее вокруг. На него словно накатило безумие, спасавшее и от страха, и от неверных действий, которые могли погубить, – тело работало само, не прибегая к рассудку.
И вдруг все кончилось. Спасительное нечувствие схлынуло, разум вновь подчинил себе тело, и рот князя наполнился горькой слюной страха. Он увидел не чью-то, а свою смерть. Стрела, метившая в него, была далека, их разделяло пространство сечи, но ему казалось, что лучник находится совсем близко, в десяти шагах. За челом лука он увидел лицо стрелка и за мгновенье разглядел его во всех чертах. Лицо отрока было безусым, полные губы подрагивали в усмешке, и глаза с длинными ресницами под налобником шлема… принадлежали девице.
Ярослав увидел и то, что она заметила его догадку. Уголок ее губ дернулся, а глаза сощурились. «Не надо! – молча взмолился Ярослав. – Не убивай меня!»
О девах-воительницах, сражавшихся наравне с мужами, он слышал только сказки, которые рассказывала старая Брунгильд. В этих сказках всегда говорилось о такой седой древности, которую и представить невозможно, потому что тогда еще не пришла на землю Христова вера. Но Ярослав давно понял, что на Руси седая древность со своими темными богами еще не кончилась и вряд ли уйдет скоро. А значит, и воинственные девы здесь не удивительны.
Он не знал, чем может умолить ее. И выпалил первое, что легло на душу.
– Я возьму тебя в жены! – прокричал он, не надеясь, что она услышит его.
Но ведь она могла прочесть его крик по губам. И снова усмешливо дернула уголком рта. И опустила лук. И развернула коня. А напоследок глянула так, будто отпечатала: «Я напомню тебе твои слова».
Через миг Ярослав потерял ее из виду. Оглянувшись, он понял, что пропустил перелом в битве. Муромская рать была опрокинута и бежала через поле – иные к лесу, прочие к городу. От одного к другому в Олеговом войске передавалась весть – убит Изяслав, сын Мономаха, князь курский.