Шапка Мономаха
Шрифт:
– Вы это серьезно? Не в смысле крещения, а в смысле, что способны ощутить в себе присутствие Божье? Это редкий дар, и открывается он не всякому, – удивился отец Тимофей, но тут же его и осенило.
Не зря Владыка предупреждал его, что знание придет само собой, и как только оно станет явным, так и сомнениям уже не будет места. И отец Тимофей тогда поймет, что должен сделать, возьмет сокровенную тайну и прочитает ее, как некогда блаженный Августин.
– Подождите, я сейчас! – шепотом крикнул он Андрею Николаевичу и бросился в алтарь.
Там преподобный снял со своего места икону Святого Серапиона, развернул церковную парчу, потом
– Вот, возьмите! – протянул он священную тайну Андрею Николаевичу.
– Что это? – с недоверием посмотрел Базанов. Преподобный держал перед ним заскорузлую, желтую от старости материю, всю в коричневатых пятнах временных пролежней, вовсе не понятную по назначению.
– Возьмите! – настойчиво, ничего не объясняя, все равно что приказал преподобный.
– Ну хорошо. – Базанов принял из его рук странный кусок ткани, впрочем, с бережением, глядя, как осторожно обращается с загадочным артефактом отец Тимофей. – И что мне делать с этой штукой?
– Это Белый Клобук, вам ничего не говорит его имя, но запомните. А что с ним делать? Все, что хотите. Я не могу знать. У этой вещи должна быть чудотворная сила, но достоверно ничего не известно. А большего я вам не скажу, – и отец Тимофей, будто даже испуганно, отошел теперь от Андрея Николаевича, чтобы не сказать – отшатнулся.
Базанов свернул Клобук в небольшой плотный квадрат, подумал-подумал да и сунул его себе за пазуху, прямо к телу. Вроде амулета. Это было все, на что хватило его воображения. И не мог видеть, как из глубины церковной темноты странно и волнительно глядел на него Владыка.
Скоро прибыл и генерал Василицкий, за ним внесли портативный бронированный сейф. И генерал тут же велел носильщикам выйти вон и более в церковь не заходить, а ждать во всяком случае снаружи. А спустя еще немного времени отец Тимофей и Лавр Галактионович принесли спящую девушку. Президент не появился вслед за ними, впрочем, не было и Василицкого и его святейшества. Оба они подле Ермолова, догадался Андрей Николаевич. Рядом с ним стоял генерал Склокин и крестился на все видимые ему иконы по очереди. Базанов протянул ему зажженную свечу, генерал благодарно кивнул в ответ.
Но вот вышел и Ермолов. Не сам. Его вели под руки генерал Василицкий и Владыка, президент выглядел так, словно был мертвецки пьян, но шатало его совсем не от водки.
– Володя! Володенька!… Да подождите вы! – Отец Тимофей отстранил прочь генерала. – Я здесь, Володенька! Ты только смотри на меня! Родной!
Василицкий спорить не стал, отошел в сторону. У него было свое назначение. В руке его появилась вдруг плоская черная коробка продолговатой формы, и когда генерал ее открыл, Базанов явственно увидел сверкание хорошо отточенной стали.
– Я не могу! Делайте со мной что хотите, а я не могу! – Ермолов повернулся, чтобы бежать. Но ноги не держали его, он только завалился одним боком на Владыку.
Его святейшество, хоть и был стар годами, однако удержал и себя, и Ермолова.
– Да пощадите же! Неужели ни у кого нет сердца? Все пустые разговоры были! А я не могу! Я не гожусь для этого! – Теперь Ермолова уже обнимал и отец Тимофей, но тот упирался и начал вырываться от своих сопроводителей.
Лавр тихо, как схваченная врасплох мышь, верещал, забившись в угол, где прихожане ставили свечи за упокой. Склокин все крестился, теперь зажмурив глаза.
Андрей Николаевич судорожно нащупал на своей груди свернутую тряпицу,
«Боже, ведь Ты есть! И если Ты есть со мной, будь и с ним! Ему нужней сейчас! И Ты, Господи, и Твои дивные чудеса. Пусть даже Ты покинешь меня навеки и моя душа пропадет в аду – я согласен. Только иди от меня к нему! Я предлагаю взамен не жизнь, которая и так тленна, я предлагаю бессмертную часть себя за то, что Ты, Господи, избавишь его! Ведь Ты слышишь. Я чувствую, что Ты слышишь! И если нет у Тебя сердца, то есть нечто большее его. И если Ты пожелаешь потом, я постригусь, крещусь, изыду в пустынь, буду есть саранчу и ходить босой и в рубище, все что угодно взамен! Но Ты не любишь, когда Тебе ставят условия на торг. Тогда просто пожалей! И если есть жалость у меня, то сколь много ее в Твоем бытии, которое есть мудрость и любовь!»
Тут беззвучная молитва Андрея Николаевича была прервана. Генерал Василицкий уже достал из сейфа бархатную коробку, а из нее Мономахову шапку и нес ее перед собой с некоторой торжественностью Ермолову, не обращая внимания на его жалобы и мольбы.
– Владимир Владимирович, уже очень пора! Я не хотел прежде времени говорить, но дела наши катастрофически плохи. – Генерал поднес шапку вплотную к Ермолову. – Только что сообщили, что на границе Халифата и Семиградья началось движение, и как раз все должно произойти. Наши войска, которые по договоренности стоят там в помощь, приведены в боевую готовность. Генерал Склокин может подтвердить. Вы знаете и сами, что как только минует двадцать два ноль-ноль или около того в минутах, начнется война. Погибнут миллионы ваших граждан, Государь!
Последнее слово генерал произнес умышленно и подчеркнул его выкриком. И только этим достучался до своего президента. Ермолов посмотрел на генерала, а потом на шапку. И увидел. Все ту же ухмыляющуюся, невыносимо злобную змеиную рожу, торжествующую победу, но не величаво, а смрадно и грязно. И на Ермолова словно дохнуло серой и огнем и насмешкой над его человеческим ничтожеством. Он видел, как в волшебном фонаре, всю череду растоптанных и погубленных змеиным духом, несчастных отцов, мертвых детей, разоренные царства, поверженные народы. Он видел своих невероятно дальних предков, верхом на буйных лошадях, в вихре летящих стрел и сверкающих копий, пьющих из черепов врагов своих и смело играющих с самым страшным злом. Это они принесли камень, и он вернулся к их дальним потомкам. Они были альфой этой тысячелетней истории, а он, Ермолов, – ее омегой. Жизнь его дочери, его собственная убиенная душа – все стало в краткий миг незначительным и жалким, и останется таким. Если Ермолов сейчас, о нет, не столько исполнит свое предназначение, как примет вызов этой бесконечности зла и сотворит из него добро даже через вечное проклятие самого себя. У древнего грека нет другого выбора, кроме выбора его чести.
Ермолов взял Мономахову шапку и возложил ее на голову, так чтобы изумрудная бестия смотрела вперед и могла видеть все, до конца. Под руку с Патриархом он шагнул к алтарю. Владыка перекрестил его. Ермолов еще нагнулся и поцеловал дочь в лоб. Потом он зажмурился и принял от генерала Василицкого длинный нож, острый, как скальпель. Ермолов поднял обе руки вверх, крепко сжав рукоять. Ему нужно было ударить точно в сердце, и пришлось для этого открыть глаза. Генерал показал ему, куда направить острие, и отступил за спину Владыки.