Шайтан-звезда (Часть 2)
Шрифт:
– Другие подруги?
– Абриза вдруг поняла, что, избавившись от Джейран, она избавилась от наименьшего из зол. Ведь аль-Асвад, как и полагается царскому сыну, будет окружен льстецами, наперебой предлагающими ему
красивых невольниц и даже невест! И трудно даже представить, кем будет населен его харим год спустя...
Джабир понял, что говорить этого не следовало.
– Разве кто-нибудь сможет сравниться с тобой, о госпожа?
– спросил он, как показалось Абризе - ласково, вкрадчиво и возбужденно.
–
Она была создана, как хочет, и вылита По форме красы самой, не меньше и не длинней.
Влюбилась в лицо ее затем красота сама. Она будто вылита в воде свежих жемчугов.
Произнеся эти бейты, он замер в ожидании ответа. Но ответа не было.
Абриза не могла вспомнить ничего подходящего, и еще недавно ей даже не пришлось бы вспоминать - только что рожденные строки сами сорвались бы с ее уст, блистая и покоряя.
– Не надо стихов, о аль-Мунзир...
– прошептала она.
– До стихов ли мне теперь?
– Не огорчайся из-за Джейран, о госпожа, - торопливо молвил Джабир, вспомнив некстати, с каким трудом он усмирял бурное страдание этой женщины, когда она, бежав из Хиры, приехала в лагерь аль-Асвада. Начертал калам, как судил Аллах, и тебе не в чем упрекнуть себя. Ты была добра к ней - но ты не могла оскорбить свою веру. И даже к лучшему, что ты отдала ей это ожерелье, - разве такие красавицы, как ты, должны носить темные камни? Мне все время казалось, что не ты владеешь им, а оно владеет тобой, и я ждал для тебя беды от этого ожерелья.
– Пресвятая Дева...
– в волнении Абриза перешла на язык франков.
– Что же я наделала! ..
Лишь теперь она поняла, почему мать в пылу сражения набросила ей, растерявшейся, на шею это ожерелье, и почему удалось спасти Джевана-курда, и откуда взялись пылкие стихи, и все прочее, не поддававшееся объяснению.
Все ее чувства и все ее способности умножило и сделало блистающими вернувшее свою силу черное ожерелье!
А теперь оно, единственный подарок матери, висело на шее у Джейран, которая тем самым как бы отомстила Абризе за то, что красавица встала между ней и ее возлюбленным. И давало силу Абризе - а та употребляла ее на размахивание дубиной!
Абриза осознала все это - и на глазах у нее блеснули слезы.
Аль-Мунзир не знал языка франков, но понял, что женщина, сидящая напротив, от его слов впала в необъяснимое отчаяние. Он подвинулся к ней, совершенно забыв, что находится не в палатке посреди военного лагеря, а в царском хариме, где не только стены, но даже кувшины, тарелки и столики имеют глаза и уши.
– О владычица красавиц, разве твое положение вдруг сделалось таким скверным?
– пылко спросил он.
– Прохлади свои глаза и умерь свои печали! Послушай, вот подходящие стихи:
Будь же кротким, когда испытан ты гневом, Терпеливым, когда постигнет несчастье.
В наше время беременны ночи жизни Тяжкой ношей, и
– О Джабир, не читай мне больше стихов!
– задыхаясь от рвущихся из горла рыданий, воскликнула Абриза.
– Я не могу тебе ответить на них! Все в моей жизни иссякло, и ушло, как вода в песок, и не вернется, как сборщики мимозы из племени Бену Анза!
– Разве ты не находишься сейчас в царском дворце Хиры?
– спросил озадаченный аль-Мунзир.
– Разве ты больше не любишь аль-Асвада, а он не любит тебя?
– Аль-Асвад не способен любить женщину, он любит только свою честь и свой царский трон!
– воскликнула Абриза.
– А я... А что касается меня... Будь оно проклято, это черное ожерелье! Оно околдовало меня! А когда я сняла его - мир стал иным, и аль-Асвад мне больше не нужен, и не хочу я сочинять о нем стихов!
Она хотела сказать все это более тонко с самого начала, когда посылала евнуха Масрура за Джабиром, хотела испытать этими словами аль-Мунзира, но слова вырвались сами собой, так что она сама поразилась им - и вдруг поняла, что недалека от истины...
А ее собеседник, дожив до таких лет, знал, что не нужно перечить женщине, говорящей о своих чувствах, и чем меньше ей возражать, тем скорее она успокоится. Однако то, что Абриза сказала об аль-Асваде ему вовсе не понравилось.
– Чего же ты хочешь, о владычица красавиц?
– старательно скрывая свое возмущение, спросил аль-Мунзир.
– Если аль-Асвад тебе больше не нужен, может быть, нам отправить гонца к твоему отцу, чтобы он забрал тебя?
– Нет, только не это, о Рейхан!
– забывшись, Абриза вспомнила рабское имя, к которому привыкла за год жизни под общим кровом.
– Я не хочу в монастырь!
– Тогда пусть тебя возьмет твоя мать и найдет тебе мужа, - аль-Мунзир старался сохранять терпение, насколько хватало сил.
– Раз уж она отыскалась, то пусть позаботится о тебе.
– Моя мать? У нее голова набита какими-то бреднями! Знаешь, чего она требовала от меня? Чтобы я пошла с ней к какому-то мерзкому старику, подобному пятнистой змее, чтобы сперва стать его невестой, а потом отказать ему! И все это потому, что сама она когда-то любила этого старика! Слыхал ли ты что-либо подобное?
Аль-Мунзир покачал головой. Воистину, нельзя было доверять судьбу своенравной Абризы женщине, которая строит такие подозрительные замыслы.
– Ну, тогда, о госпожа, остается только призвать Джевана-курда, который обещал ввести тебя в свой харим, и поручить ему заботу о тебе, и избавить наши плечи от этой ноши!
– сказал он, и Абриза не поняла, шутит чернокожий великан, или уже сердится на нее всерьез.
Равным образом не помнила она таких обещаний со стороны Джевана-курда, но, возможно, их и не было, а веселая мысль о его женитьбе возникла в беседе приятелей у скатерти, уставленной напитками.