Шайтан-звезда (Часть 2)
Шрифт:
Далия Трускиновская
Шайтан-звезда. Часть вторая
* * *
Сухая земля пустыни гудела - шло войско.
Ни одного пешего не было в нем - ибо войско спешило.
Неслись взявшие хороший разбег белые беговые верблюды, невысокие и поджарые и на каждом сидело по всаднику в белоснежной джуббе, с подвязанным к ноге длинным гибким копьем, у кого - самхарским, у кого рудейнийским, с небольшим луком. Копья слегка наклонились вперед, и зубцы на них блестели, и отряд за отрядом, ощетинившись, летел вслед за предводителями.
Шли
У этого войска не было влачащегося обоза - ибо войско спешило!
А впереди, возглавляя знаменосцев, торопились трое всадников, на лучших конях.
И справа ехал высокий, статный мужчина с черным лицом, плечистый, подобный хмурому льву, залитый в железо.
А слева скакал человек не столь выдающегося роста, но зато плотного сложения, и борода у него была, точно банный веник, и сам он со своим немалым пузом сильно смахивал на кабана, который проглотил черные перья, и концы их торчат у него из горла.
Между ними же ехала женщина с открытым лицом, и если бы красавицы всех времен увидели ее входящей в свой круг, то встали бы и крикнули:
"Пришедшая - лучше! "
Она была, подобно мужчинам, затянута в длинную кольчугу, не скрывавшую высокой груди, стана, заставляющего устыдиться ветку ивы, и округлых бедер, с томными глазами, вытянутыми сходящимися бровями и овальными щеками, но локон, который, подобный черной раковине, должен был лежать на блюде ее лба, встречним ветром развило и отнесло назад.
Ее кудрявые волосы были заплетены в две длинные и толстые косы, чтобы от ветра не обратиться в войлок, но покрывало, которому следовало скрывать их от глаз правоверных, сбилось и сползло, а постоянно поправлять его на всем скаку женщина не желала.
Вслед за этими тремя неслись юноши-знаменосцы, и к их копьям были подвязаны белые треугольные знамена Хиры, а ленты знамен, что всегда завиваются вокруг древка, словно локоны красавиц, были зеленые.
Из середины войска вырвался и нагнал предводителей всадник, залитый в железо так, что были видны лишь уголки его глаз, в развевающемся плаще из малинового атласа с золотыми нашивками.
– О Джабир!
– обратился он к чернокожему всаднику.
– Мои люди увидели с верблюдов пыль вдали. К нам движутся какие-то конные. Свернем ли мы с дороги, чтобы пропустить их?
– Пусть сворачивают они, о Джудар ибн Маджид!
– отвечал чернокожий. Но если это путешественники из Хиры, нужно взять их в плен и расспросить.
– Это не путешественники, о аль-Мунзир!
– возразил названный Джударом. Я же говорю тебе - они скачут к нам во весь опор, как будто спасаются от врага!
– Если их враг - царь Хиры, то, клянусь Аллахом, они - наши друзья! ни мгновения не колебавшись, решил Джабир аль-Мунзир.
– И мы непременно окажем им покровительство!
– Может быть, среди них есть женщины, которые нуждаются в помощи, как нуждалась я, когда бежала из царского дворца, - добавила красавица, не поворачивая головы к собеседнику.
– И поспешим, ради Аллаха! Вряд ли эти проклятые надолго отложат казнь аль-Асвада!
– На голове и на глазах, о госпожа!
– восторженно воскликнул аль-Мунзир.
– Как ты выдерживаешь эту скачку, о Абриза?
– осведомился Джеван-курд, усердно погоняя своего большого рыжего жеребца.
– В Хире я свалюсь с коня и просплю не меньше суток, и то еще неизвестно, смогу ли я после этого сделать хоть шаг, о Джеван!
– прокричав это, Абриза усмехнулась ему, и он понял эту усмешку, ибо она означала пока Ади аль-Асвад в беде, я не могу предаваться заботам о своем драгоценном здоровье.
– Да хранит тебя Аллах и да приветствует, о Абриза!
– крикнул и он ей, потому что топот копыт, конских и верблюжьих, заглушал голоса.
Абриза скакала в одном ряду с мужчинами, от возбуждения не ощущая усталости, и более того - тогда, когда ей полагалось бы от изнеможения заснуть в седле, ее ум работал особенно пронзительно, и в голове возникали цепи слов, связанных между собой изысканными ритмами, и она поражалась образам, в которые складывались эти слова, и не могла понять - слышала она такие стихи когда-то прежде, или же сама на скаку сочинила их.
Вот и сейчас тревога за Ади аль-Асвада была столь велика, что его сухое темное лицо как живое обозначилось перед глазами Абризы, и не стало больше ни пыльной пустыни, ни тысячи всадников, ни даже аль-Мунзира и Джевана-курда, все это исчезло, а были только огненные черные глаза возлюбленного под сходящимися бровями и рождающиеся слова!
И Абриза произнесла их нараспев, и голос ее оказался до того громок, что перекрыл шум движущегося войска. И это были два бейта, достойные лучших поэтов, а ведь арабы славятся своими поэтами:
Мой любимый стоит всегда пред глазами, Его имя начертано в моем сердце.
Его вспомню, так все во мне - одно сердце, Его вижу, так все во мне одно око.
– Велик Аллах!
– воскликнул в великом восхищении Джеван-курд. А Джабир аль-Мунзир, направив коня так, чтобы его колено соприкасалось с коленом скачущей Абризы, потребовал задыхающимся голосом:
– Прибавь, о госпожа!
И она прибавила, ибо цепи из слов клубились у нее в голове, и вытягивались, и каждое слово тянуло за собой другое, и каждое слово переливалось в другое слово, так что рожденные бейты были похожи на струю драгоценного румийского вина, крепкого и выдержанного, льющегося в цветной стеклянный кубок из серебряного кувшина:
Твой призрак меж закрытых век я вижу, В движенье и в покое тебя помню.
Любовь к тебе в костях моих так льется, Как льется сок в плодах и в гибких ветках!