Шекспир мне друг, но истина дороже. Чудны дела твои, Господи!
Шрифт:
– Вот и славно, – перебил Озеров. – Материал прекрасный! Как раз у меня будет несколько свободных дней, я подготовлю кого-нибудь из второго состава. У вас наверняка есть кандидатура.
Озеров еще полюбовался своим коленом. Заведующая литературной частью совсем затихла за дверцей книжного шкафа. Федя Величковский почесался.
– Да, – как будто спохватился Максим Викторович, – еще спектакль для «Радио России»! Кого из перспективных порекомендуете, Юрий Иванович? Все же федеральный эфир, дело серьезное. Опять же Берлин, европейские премии…
– Ванечка, –
– Звоните ему, Юрий Иванович, пусть тексты учит!
– Есаулов? – повторил Роман Земсков и раздул ноздри. – Какой из него фон Корен? Или Турбин?! Вы что, рехнулись совсем?!
– Так ведь отступать некуда, родимый ты мой! – вскричал Юрий Иванович, по всей видимости, с опозданием разгадавший режиссерский замысел Озерова. – Ты ж мне руки выкрутил совсем! Мне же надо ликвидировать прорыв! Где он тут у меня, Ванечка Есаулов… боже мой… неловко, конечно, и объемы большие, но…
– Есаулов не будет играть фон Корена! – заорал Земсков.
– Будет, будет, – успокаивающе протянул Озеров. – Мы ему поможем, и он сыграет.
Роман секунду постоял над директором, как будто коршун парил над заполошной курицей, потом медленно разорвал заявление – раз и еще раз.
– Хорошо, – сказал он. – Я все понял. Но только до Нового года, ясно вам? И ни дня больше!..
– Конечно, конечно, родимый, – закивал директор. – Ни дня, ни секунды! Давно бы так, а то что ж… подпишите заявление!.. А мне куда деваться? Да и Есаулов неплохой, неплохой артист!
Роман швырнул на пол обрывки заявления и вышел, сильно хлопнув дверью. Директор шумно вздохнул.
– Весело у вас, – констатировал Озеров, когда закрылась дверь.
– Вы не подумайте, что у нас тут вертеп и никакой дисциплины, Максим Викторович! После вчерашних трагических событий нервы у всех на пределе. Артисты натуры тонкие, впечатлительные. Земсков неплохой, очень неплохой парень, но – звезда. Такая звезда, боже мой!..
– Юриваныч, я пойду, – тускло сказала Ляля.
– Ляля, только никому ни слова! Собрание надо проводить, а тут еще деньги эти!.. Как все нескладно, как нескладно!
– Познакомьте меня со вторым режиссером. Он в курсе хоть чего-нибудь? – спросил Озеров.
– В курсе, конечно, в курсе! Покойный Виталий Васильевич всю текучку на него перекладывал, и он старается очень, очень!..
– Я познакомлю, Юриваныч. Если Игорь сейчас на месте. А Островского я у вас заберу, это мой Островский.
– На месте, Лялечка! Такой день, все собрались, кто же дома усидит… Боже мой, какая беда, какие несчастья.
В приемной перед зачехленной пишущей машинкой «Москва» сидела пожилая удрученная тетка.
– Как там, Ляля? – спросила тетка трагическим полушепотом, когда они вышли. – Ничего?
Ляля пожала плечами.
Следом выскочил Юрий Иванович:
– Экскурсию, экскурсию по театру надо обязательно, Максим Викторович! Я сам собирался провести для вас и для… молодого человека. Вот Ляля вам все покажет! И интервью надо организовать! Непременно организовать! У нас одна
Заведующая литературной частью привела их в угловую комнату, полную сквозняков, растрепанных книг, папок и старой мебели. Выкрашенные в желтое стены сверху все были в мокрых разводах.
– Крыша, – объяснила Ляля равнодушно. – Теперь уж не починим. Хотите чаю?
– А у вас вообще-то подворовывают? – озабоченно спросил Федя Величковский.
Ужасно, но ему все нравилось!..
Нравился старый театр с полутемными истертыми лестницами и круглыми окнами, выходившими то на заснеженные липы и пустынную городскую улицу, то вдруг – неожиданно! – на широкую лохматую коричневую воду. Нравился директор с его захватанными очками и лысиной. Нравился артист Земсков, который на глазах у Феди задавал такие гастроли, что в холодном кабинете даже жарко стало! Нравилась заведующая литературной частью, одетая, как пожилая цыганка, с длинными, растрепанными, неухоженными волосами и толстенным томом Островского под мышкой. Нравилась детективная пьеса, игравшаяся прямо на его, Фединых, глазах – самая настоящая, в настоящих декорациях, современная, но похожая на старинную.
Еще ему очень понравилось, как шеф моментально укротил строптивого артиста! Кажется, тот ничего и не понял!
Феде очень хотелось… расследовать, красться по темным коридорам, подслушивать зловещие разговоры, делать выводы, опровергать обвинения и строить версии. Еще он представлял, как станет рассказывать всю эту историю папаше с мамашей, а они будут слушать – очень внимательно и с сочувствием, но сделав иронические лица.
Он очень любил, когда родители делали иронические лица.
…Куда же могли деться «приваловские миллионы»?
– Федька, – вдруг сказал шеф, – где ты взял валокордин?
– А?.. – удивился Федя.
– Ты капал директору валокордин. Откуда ты его взял?
Величковский кивнул на свой рюкзак.
– Вон, в боковом кармане. У меня всегда с собой валокордин, нитроглицерин, средства от головы и от поноса. – Тут он галантно шаркнул ножкой в сторону заведующей литературной частью. – Пардон за прозу жизни, мадам. Мамаша приучила! Она считает, что у каждого культурного человека под рукой должны быть элементарные средства спасения!
– Потрясающе, – оценил Озеров.
– Кто мог украсть деньги, Ляля… как вас по отчеству?
– Ольга Михайловна, но все зовут меня просто Ляля. Я привыкла.
– А раньше что-нибудь пропадало?
Она пожала плечами. Старенький электрический самовар сначала засопел, а потом тоненько заныл. Ляля стала насыпать заварку в чайник с красными и золотыми цветами.
– По мелочи иногда что-нибудь пропадает. У Валеры Дорожкиной чаще всех. Но у нее и вещи… особенные. Дорогие, красивые. У Софочки, это зав костюмерным цехом, как-то кружевной воротник пропал, и не нашли. Но денег никогда не брали, никогда!.. У нас и двери-то никто не запирает, сумки у всех нараспашку, и в голову не приходит прятать!