Шекспир мне друг, но истина дороже. Чудны дела твои, Господи!
Шрифт:
– Ромка, что ты… сказал?
– Ляль, ты все понимаешь. И давай без истерик, ладно? У меня вечером спектакль. После спектакля я поеду к себе.
– Куда к себе? Подожди, – сказала Ляля, нашарила табуретку, села, тут же вскочила и опять плюхнулась, как будто ее не держали ноги. – Спектакль да, я знаю, но… Нет, подожди, так же нельзя…
Она собиралась варить кашу – Роман перед спектаклем ел исключительно кашу и пил черный кофе, – и теперь сильно открытый газ полыхал и сипел, вырываясь из конфорки. Выключить его Ляля не догадывалась.
– Ну все, все, – он подошел и погладил ее по голове. – Ну, ты же умница, старуха!.. Ты ведь все понимаешь. Мы же оба знали, что рано или поздно…
– Подожди ты! – дрожащим голосом перебила его Ляля. – Что рано или поздно?! Я же тебя люблю!
– И я тебя люблю, – сказал Роман и прижал ее голову к себе. – Поэтому мы расстаемся. Так гораздо лучше, правильнее!
Несмотря на то что в первую же секунду она поняла, что все закончилось и он от нее уйдет, уйдет именно сегодня, сейчас, она вдруг поверила, что обойдется. Он ее любит. Он же сам только что сказал.
– Ромка, подожди, – попросила она. – Ты мне объясни, что случилось?.. – И зачем-то подсказала: – Ты меня разлюбил?
Он вздохнул. Под ее щекой у него в животе забурчало.
– Наверное, и не любил никогда, – признался он задумчиво. – То есть я любил и сейчас люблю, но не так, как надо!..
– А как?! Как надо?
Ляля вырвалась, слезы показались у нее на глазах, и она стала быстро-быстро глотать, стараясь проглотить их все до единой.
– Лялька, не истери! – прикрикнул Роман. – Наши дороги должны разойтись. Я решил, пусть они лучше разойдутся прямо сейчас. Зачем продолжать, когда понятно, что продолжения не будет?
– Но почему, почему не будет?!
Морщась, он отошел и встал, привалившись плечом к дверному косяку. Очень высокий, очень красивый и озабоченный «сценой расставания».
– Ну… по всему, Лялька. Я, наверное, в Москву уеду. Эта столичная знаменитость спектакль у нас запишет, и я уеду. Я больше не могу… тут. – Подбородком, заросшим корсарской щетиной, он показал куда-то в сторону ходиков, которые мирно тикали на стене.
Ходики тикали, не обращая внимания на катастрофу, только что разметавшую Лялину жизнь в щепки. Им было все равно.
– Ты не думай, что я пошляк! Но мне правда здесь тесно. Ну что меня ждет? Тригорина я сыграл, Глумова тоже. Мистера Симпла сыграл. Ну, кого мне еще дадут? Я же старею, Ляля.
– Тебе всего тридцать два, – произнесла она, чтобы что-нибудь сказать.
Синее газовое пламя, разрывая конфорку, сипело и плясало у нее перед глазами.
– Уже тридцать два! Уже, а не всего!.. Каждый день по телевизору показывают мальчиков и девочек, которым по двадцать пять, а они звезды! Их знает вся страна, хотя они бесталанные, как… как бараны, я же вижу! Мне давно надо было уехать, десять лет назад, но я все тянул. А теперь вот… решился.
– Ромка, ты не уйдешь от меня.
– Если бы ты меня любила, – сказал он с досадой, – ты бы сама меня выпроводила давно. Мне нужно развиваться, или я погибну. А ты такая же эгоистка, как все.
Тут его вдруг осенило, на что нужно напирать в «сцене расставания» – именно на эгоизм и настоящую любовь. Он воодушевился.
– Ты же знаешь, с кем имеешь дело! Я артист, а не плотник вроде твоего тупорылого соседа!.. Я должен расти над собой, иначе зачем? Зачем я родился? Зачем вынес все муки?
– Какие муки? – сама у себя тихонько спросила Ляля. Она тоже поняла, что он «ухватил суть мизансцены», сейчас доиграет и уйдет. И она останется одна.
Ходики продолжали тикать, а газ – сипеть.
Вся Лялина жизнь на глазах обращалась в прах, а Ляля сидела и смотрела, как она обращается.
– Если бы ты меня любила, ты помогала бы мне по-настоящему! Ты бы не давала мне ни минуты покоя! Заставляла добиваться большего. Бороться и побеждать!
– Ромка, ты всегда говорил, что дома тебе нужен как раз покой и больше ничего. Что ты все отдаешь зрителю. И я тебе помогала! Правда, я старалась. Я всегда подбираю репертуар, чтобы тебе было что играть! Мы даже с Лукой из-за этого то и дело ссоримся!
Лукой за глаза иногда называли директора драматического театра, где Ляля работала заведующей литературной частью, а Роман не работал, а «служил». Он знал, что большие артисты всегда «служат в театре».
– Ты умная взрослая тетка, – сказал Роман устало. – Ты же не могла всерьез предполагать, что я на тебе женюсь!
– Я… предполагала, – созналась Ляля.
Он махнул рукой.
– Ну, что ты от меня хочешь?.. Я не останусь. Я должен вырваться.
Она кивнула.
Он еще постоял в проеме, глядя на нее. Доигрывать мизансцену ему не хотелось. Как-то совестно стало, что ли. Странное чувство.
– Ну, я в театр, – сказал он наконец. – Вечером меня не жди. Ты все понимаешь, моя хорошая!..
«Хорошая» все понимала.
Все же она была на самом деле «умной теткой» и прочитала за свою жизнь горы разной литературы. Из этой литературы она знала, что так бывает, и даже довольно часто. Даже почти всегда. Любовь заканчивается крахом, надежды гибнут, мечты оказываются растоптанными.
…Ты больше не нужна. Ты делала для меня все, что могла, – подбирала мне спектакли, выискивала роли, уговаривала строптивых режиссеров. Теперь я «встал на крыло», и твоя опека мне мешает. Я уеду – в Москву, в Нью-Йорк, на Северный полюс, – и там у меня начнется новая жизнь. Тащить за собой старую не имеет смысла, да и скучно. И вот еще, самое главное, – я тебя разлюбил.
А теперь мне пора. Ты все понимаешь, моя хорошая. Как я тебе благодарен.
– Я тебе очень благодарен, – пробормотал Роман не слишком уверенно. – Вещи… я потом, ладно?
– Ладно.
На крыльце что-то загрохотало, старый дом вздрогнул, как будто все еще был цел, как будто только что не обратился в прах.
– Хозяйка! – закричали откуда-то. – Ты дома?
Роман, который хотел еще что-то сказать, махнул рукой. Ляля сидела и смотрела, как он торопливо сдергивает с крючка куртку и напяливает ее, с ходу не попадая в рукава. Входная дверь, обитая для тепла черным дерматином, распахнулась, и, нагибая голову, в дом вошел сосед Атаманов.