Шекспир мне друг, но истина дороже
Шрифт:
– У вашего мужа были… – он хотел сказать враги, потом передумал и сказал: – Завистники? Или недруги?
– Наверняка были, – легко согласилась Лариса Николаевна. – Все же он талантливый человек, режиссер, столько лет работал! Наверняка многие на него обижались, и всерьез!..
– Насколько всерьез?
Она покачала головой как будто с сожалением.
– Ну, что вы! Это совсем не такие люди, которые станут подсыпать яд. – Она уселась напротив, подперла подбородок кулачком. – Одна мысль не дает мне покоя, Федя. Вдруг он сам?..
– Что?
– Принял яд, – выговорила Лариса с усилием. – Как мне тогда жить?.. Если он решился… уйти, а я проглядела? Он же еще тогда, двадцать лет назад, говорил, что во второй раз не переживет, и не пережил. Вдруг он принял решение, а я… не знала?
Федя молчал, слушал, крутил в пальцах тоненькую кофейную ложечку.
– Я же могла его остановить. Я должна была его остановить!.. Если бы знала. А мне даже в голову не приходило! Нет, я видела, что он в последнее время совсем замучился, но и подумать не могла… Если так оно и было, что мне делать? Вот что?..
Он пожал плечами. Мысль о том, что режиссер Верховенцев сам отравился, ему в голову не приходила и вообще казалась дикой. Что это за мучения такие он испытывал, чтобы вот так – во время спектакля в кабинете взять и принять яд?! Ерунда какая-то, так не бывает.
– Я же могла ему помочь. Я могла все решить сама.
– Что решить?
– Я могла уйти и освободить его. Но мне казалось, что он этого не хотел. Ну, где-то в глубине души! Нет, он меня разлюбил, но начинать заново ему было еще труднее, чем оставить все как есть. Мне так казалось. Я поэтому и не особенно беспокоилась… по поводу развода.
– Понятно.
Она горестно на него взглянула.
– Что вам понятно?
– Лариса Николаевна, – сказал Федя, – получается, что вы единственная наследница. Так, что ли?..
– Почему, есть еще сын. В Москве.
– Вы с ним знакомы?
– Ну, конечно.
– Сколько ему лет?
– Много! Почти мой ровесник. Виталий всегда ему помогал и как мог поддерживал.
– А он… кто?
– Виталий его очень хорошо устроил. Он большой начальник в каком-то банке, названия я не помню. Впрочем, на наследство сын вряд ли станет претендовать. Ну, на мою долю. Виталий давным-давно поделил, что именно в случае его смерти остается мне, а что отходит сыну. Как в Англии. Он очень гордился тем, что его дела так прекрасно устроены, даже завещание написано. А почему вы спрашиваете?
Федя не мог взять в толк, играет она сейчас или на самом деле не понимает?.. Если играет – она превосходная актриса!.. Если не понимает – она исключительно глупа. Что из этого больше похоже на правду?..
– Но ведь в случае развода Виталий Васильевич мог переписать завещание?
– Конечно. Скорее всего, он так бы и сделал! Там ведь все сложно – есть какие-то наследники первой линии, или первой очереди, как на автомобильном заводе. Пуск первой очереди! Вряд ли бывшие мужья и жены бывают наследниками первой очереди!
Федя внимательно посмотрел на нее, пытаясь определить, играет она или все же нет, и не определил.
– Лариса Николаевна, я, наверное, пойду. Спасибо вам за обед и за рассказ, – он поднялся.
Вдова проводила его глазами и осталась сидеть.
– Он же не мог… сам? – жалобно спросила она сама у себя.
– Мне кажется, что нет, – ответил ей Федя. – А почему вы уверены, будто разлюбили его? С чего вы это взяли? Ну, вы мне сказали, что решили разлюбить, и бац, готово дело!
– Мне не оставалось ничего другого, только разлюбить.
– И знаю, что смогу навек, – продекламировал Федя Величковский сердито, – возненавидеть, как любила. Кому дана такая сила, тот небыва-алый человек.
– Что вы говорите?!
– Это не я говорю, а Лопе де Вега. Мы с ним вместе говорим, что вряд ли вы его разлюбили.
Она вдруг заплакала и закрылась руками. Плечи вздрагивали.
Федя постоял немного и тихонько вышел.
…Как можно любить режиссера Верховенцева, думал он на улице, до подбородка застегивая куртку и ежась от налетавшего с замерзшей реки ледяного, сырого ветра. Разве так бывает?.. И разве можно разлюбить… усилием воли? «Я решила, что мне тоже пришла пора его разлюбить, и я разлюбила», вспомнилось ему.
…Кому дана такая сила, тот небывалый человек!
Озеров открыл глаза. В дверь к нему ломился лось. Почему-то во сне он был уверен, что ломится именно лось. Он даже представил, как тот разгоняется, наставляет рога и врезается в дверь.
В комнате было очень светло, почти бело, и прохладно. По потолку ходили легкие тени. Ни комнаты, ни потолка он не узнавал.
…Что происходит? Где я? Что это за место?..
Лось продолжал поддавать рогами дверь.
Озеров с трудом встал – все тело болело, как от нарывов, – и, волоча за собой покрывало, подошел к двери и распахнул ее.
– Максим Викторович, вы в сознании, какое счастье!
Федя Величковский проломился мимо него в комнату.
Озеров постоял, потом выглянул в коридор.
– А где лось?
– Лось? – Федя тоже выглянул, потом втянул Максима внутрь и захлопнул дверь. – А, лось! Он в лесу, Максим Викторович. Пасется. То есть сейчас он не пасется, потому что зима, он там просто отдыхает на природе.
Максим плюхнулся на диван и потер колкое, сухое лицо.
– Сколько времени?
Федя выудил из рюкзака бутылку с водой, поставил на стол, опять нырнул в рюкзак и продолжил энергично там копаться.
– Девять утра. Вы проспали почти… сутки. Говорю сразу, за это время никого не убили, не отравили и не сожгли. Так, вот они! Максим Викторович, пора принять лекарство. У нас в больнице все по расписанию. После обеда клизма.
Максим отвинтил крышку от бутылки, которую ему подал Федя, и стал жадно пить. Он выпил почти все, отдышался и посмотрел на Федю.
– Таблетки надо принять, – сказал тот.
– Я не принимаю таблеток, – отрезал Озеров. – Никогда.
– Хорошо, – согласился Федя Величковский. – Можно не принимать и мучиться. Глупо, конечно, но можно и так.