Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Дымы стояли над городом. Звонили по церквам. К заутрене шли купцы — краснорожие, сытые, степенно оглаживая расчёсанные бороды. Опустив глаза, ступали жёны и девки, покрытые яркими платками. В армяках, в чуйках, попрыгивал серый народишко. Этих видать, мороз пощипывал. Поспешали. На базарной площади, у собора, стыли на холодных камнях паперти нищие в вонючих лохмотьях. Чёрные, обмороженные скулы выглядывали из тряпок, глаза в слезах. Тянули руки:
— Христа ради... Припадошному...
— Слепому, света Божьего не видящему...
Но голосили зря. Степенный народ шёл мимо. В широко растворенные двери проглядывало высвеченное свечами жарко-красное нутро собора.
Крючок коротко передохнул и промахнул дальше. Подкатил к лучшему кабаку и тут только сказал ямщику:
— Осади!
Да не громко сказал или там крикнул по-петушиному. Нет, сказал, сообразно шубе своей и шапке: и слух такой голос не режет, но и не услышать его нельзя. Кони встали как вкопанные.
Крючок, покряхтывая, вылез из саней. В лице у него, сказать надо, произошли перемены, и большие. Дурацкое моргание он бросил. Торопливость речи унял. Глядел смело и даже с вызовом. Лоб открылся у него до неожиданности высокий, челюсть выдалась вперёд, выказывая волю, упрямую настойчивость и недюжинную силу. Судейский ступил на снег, обтоптался и, как положено уважающему себя христианину, достойно, с неторопливостью перекрестился на выглядывающую из-за домов обсиженную вороньем церковную маковку. Огляделся и шагнул к кабаку.
К нему бросилась уличная шушера. Баба с опухшим лицом, калека с палкой.
— Милостыньки... Милостыньки...
Но судейский прошёл мимо. Ногу ставил уверенно, твёрдо. И ежели по походке судить, прямо можно было сказать: этот цену себе знает. Да и для других она не секрет.
Двери перед ним вроде бы сами распались. Крючок ступил через порог.
Кабаки в Тобольске не уступали и питербурхским. Дорога шла через сей город большая, и люди по ней ездили небедные.
Как с крючка шубу снимали почтительно, как, суетясь и поспешая, вносили дорожный припас — мелочи. Судейский остановился у раскорячившегося подле печи медведя и, волосики на затылке с должной заботой приглаживая, невзначай спросил хозяина — мужика в хорошем теле и с хитрющими, продувными глазами:
— Здесь ли остановились купцы, что меха гонят в Москву?
Тот ответил:
— Здесь.
На том разговор и кончился. Судейский вроде бы и забыл о своём вопросе. Мимоходом игриво потрепал медведя, вздыбленного на задние ноги, и пожелал выкушать с морозца водочки.
Хозяин с пониманием закивал:
— Да, да. Извольте. Как же-с.
Водочку подали крючку на серебряном блюде, потому как чувствовалось: гость солидный.
Судейский хозяина милостиво отпустил, покивав благосклонно головкой, и водочку выпил. Посидел задумчиво, пожевал губами, глянул в потолок и обратил лицо к половому. Тот гнулся у стола с преданностью. Известно: в кабаке каков гость — таково и обращение.
— А скажи-ка мне, — спросил крючок, — кто тот человек у окна? — и пальчиком осторожненько из-за графина указал.
— Старший приказчик купца Лебедева-Ласточкина, ваша честь, — шаркнул ножкой половой, улыбаясь от сердца.
— Так, — протянул крючок и ещё выкушал рюмку. Заметно было, что водочка ему понравилась. По лицу разлилось удовлетворение. Горячее под кожей заиграло. — Так, — в другой раз протянул он, отпробовал холодной осетринки и сказал половому: — Пойди, выскажи этому господину моё почтение и передай, что судейский чиновник из Иркутска со всем уважением просит преломить с ним хлеб, что Бог в дороге посылает. — Переспросил строго: — Понял? — И положил в ладонь половому бумажку. — Ласково, — сказал, — передай мои слова. Ласково. — Взглянул значительно.
Половой заскользил по полу, как по льду. Вроде бы и не шёл человек, но катился: и ровно, и мягко, и поспешая вместе с тем. Вот как, оказывается, умельцы могут с радужной бумажкой в руке. Только звук некий раздался: с-с-с... И молодец — тут стоял, а глядишь, и далеко. И главное — точно там, куда и был послан.
Судейский разглядывал в рюмочке хрустальный напиток, изморозью одевавший стекло, когда подошёл к столу старший приказчик Лебедева-Ласточкина.
— Ах и ах! — воскликнул крючок, привставая. — Наслышаны, наслышаны... Из столицы, из столицы к нам пожаловали... Прошу... Прошу...
От восторга глаза у него разбежались в разные стороны, вновь сошлись, опять разбежались, и чувствовалось, лишь с огромным усилием устремил он их на нового знакомца. Рад был очень.
Дальше всё пошло так, как и задумал крючок.
— Ах столица, столица, — пел судейский, — и что за люди столичный народ, — губы сложил сладко. И дабы характер лебедевского приказчика вызнать, как дятел в гнилую сосну, стукнул потихоньку, на пробу, в больное для многих честолюбие. — Молодцы, — пропел, — молодцы... — Чуть-чуть стукнул: ан зашуршит под корой червячок? Почувствовал: теплом потянуло. — Столица, столица, — поднажал крючок, — всей России голова. — И затих, прислушался вновь. Да всё подливал и подливал из графина.
У нового знакомца на лице некое довольное движение появилось. Тут уж, не сдерживая голоса, крючок защебетал:
— Будь столичный и в толпе, а разом приметишь. Как идёт, как голову держит. Учиться, учиться нам след. — И опять прислушался. Ну точно дятел на сосне. Тот ударит и прильнёт телом к стволу: обозначился червячок аль нет? Но вот почуял: побежали, побежали жучки, букашечки. Тогда всё — расшибёт, расклюёт длинноносый кору и добычу достигнет.
Так и судейский увидел: заулыбался, заулыбался от похвалы приказчик. Крючок возликовал. Метнул пронзительным глазом на полового. Тот взмахнул полотенцем, и у столичного новая рюмка оказалась, и много при этом больше прежней. А судейский уже графинчик над ней наклонил.
— Да и с каким народом вам приходится знаться в столице. Вокруг все люди знаменитые.
— Так, так, — ответствовал приказчик. — Знакомцы знаменитые, конечно, есть. Как не быть... Вот, например, Михаил Петрович... А попросту сказать — Миша.
— Неужто знакомы? — изумился крючок и голову нагнул, будто его по затылку тяжёлым хватили. — Михаил Петрович... Действительный статский советник. Генерал... Ваше превосходительство...
— Да что Миша, — приказчик рюмку опрокинул в горло и, легко передохнув, сказал: — И с иными знаком.