Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
В великолепных апартаментах, которые занимал секретарь императрицы в Зимнем дворце, повисло молчание. Оба сидящие за столом знали, сколько сил следует положить и чем можно рисковать, только подвигая общее мнение к правительственному акту. Экая махина — Россия, и двинуть её в ту или иную сторону стоило многого. В этом разе и голове можно было на плечах не удержаться. Примеров тому в истории было множество. Да ещё и какие головы слетали.
Прежде чем ответить, секретарь императрицы прочистил горло. Но Воронцов, не дав ему сказать, продолжил:
— Я к тому напомнил об указе Петровом, что, ежели мы достигнем успеха в организации экспедиции в Японию, было бы прямым долгом нашим в состав её включить и людей Северо-Восточной компании. Рядом с дипломатом пойдёт купец, и то послужит добру и делу укрепления российской коммерции, и пользу принесёт Северо-Восточной компании, лишённой, вопреки советам мудрого Петра, помощи воинским и работным народом.
Вот теперь было сказано почти всё, о чём хотел поставить в известность секретаря императрицы президент Коммерц-коллегии. Осталось за разговором лишь то, что помощник президента уже сообщил иркутскому губернатору, генералу Пилю, мнение о необходимости использовать Северо-Восточную компанию в предполагаемой экспедиции. А тот в свою очередь имел разговор об этом предмете с Голиковым — основным её пайщиком.
Сидящие друг против друга в креслах два человека были совершенно противоположны по характеру.
Воронцов — дипломат, умел проследить острым умом течение государских дел значительно дальше других и разгадать, сообразуясь с пользой или вредом для России, последствия сегодня совершенного шага в годах. Но мысли Воронцова всегда были холодны и чувства никогда не стояли на пути между его «я» и истиной, которую он отстаивал.
Безбородко знал пружины управления империей и обладал даром государственного осмысливания каждого отдельно совершенного деяния ничуть не меньше, чем граф Воронцов. Однако при всём том он был натурой прежде всего чувствующей и во многом стихийной. В его жилах текла густая малороссийская кровь, которая ещё помнила чёрное украинское небо с полыхающими в нём кострами звёзд, бесконечные, теряющиеся в степи шляхи, бешеный гон коней и всю ту жизнь, ещё не устоявшуюся, находящуюся в вечном движении, в столкновениях, в борениях, какой она была на окраинных российских землях в совсем недавнем прошлом. О его похождениях знал весь Питербурх. Он мог ночами пить и играть в карты, несмотря на высокий чин гофмейстера двора. Однако неизменно Безбородко по утрам возвращался к своим многотрудным делам, и решения его были чётки.
Воронцов ждал ответа. Своим холодным умом он рассчитал, что без изворотливости и напора секретаря императрицы не добьётся разрешения задуманного дела. Но Безбородко не торопился с ответом. Его глаза скользнули по лицу Александра Романовича и задержались на летящих за окном облаках.
Питербурхский день — как это часто бывает в столице, — проснувшийся серым и хмурым, неожиданно разветрился, просветлел, и сейчас над главным городом империи распахнулось пронзительной высоты небо с живыми, стремительно летящими облаками, которые только подчёркивали его неохватность и высоту.
Проследив направление взгляда Безбородко, президент Коммерц-коллегии менее всего предположил, что секретаря императрицы занимает вопрос изменчивости питербурхской погоды. Он был уверен, что Безбородко сейчас взвешивает на весах бесшабашной, но такой многодумной головы все «за» и «против» выслушанного предложения. С уверенностью можно было сказать, что мысленно секретарь императрицы сей миг побывал во многих кабинетах высокопоставленных чинов империи, в Сенате, наверняка не раз вгляделся в лицо вершительницы судеб России. И Воронцов его не торопил. «За» и «против» было немало. Но не пересуды, размолвки, недоразумения и разноречия, пускай даже дворцовые и министерские, занимали секретаря императрицы. Он был великолепный знаток изменчивости дворцовых настроений, непостоянства стремлений, зыбкости позиций и более чем кто-либо другой умел направить общее настроение в нужное ему русло. Мысли его шли значительно дальше. Надо было решить будущее восточной торговли империи.
Традиционно российская коммерция на востоке ориентировалась на Китай. Отсюда приходили многие необходимые России товары. Новая торговая дорога в Японию не должна была затруднить этот путь, но, напротив, помочь его расширению. Помочь ли? И наконец секретарь императрицы решил, что да, это будет именно так, ежели эти дороги не перекрестятся, но пролягут, дополняя одна другую.
Однако, обращаясь к единой правде, следует отметить, что на принятие секретарём императрицы решения повлияли не только соображения государские, но и доброе расположение духа. К тому же в столь хорошо начавшийся день он не хотел огорчать отказом приятного ему графа Воронцова.
Безбородко отвёл взгляд от, казалось, столь увлёкших его облаков за окном и сказал президенту Коммерц-коллегии:
— Я поддержу ваши начинания.
Воронцов молча склонил голову.
Странные, однако, метаморфозы случаются в делах государственных. Но вот, казалось бы, какой путь, далёкий от славных живописных итальянских мастеров до российских первопроходцев и торговли российской же на землях восточных? Ан итальянские шедевры счастливой картой стали в их судьбе. А впрочем: сегодня карта легла на стол и её козырь не побил, а завтра что? Её величество императрица Екатерина любила в долгие питербурхские вечера на зелёном сукне разбросить картишки. «Сие, — говорила она, — развлекает отменно». И её придворные к игре этой были весьма привержены.
Люди великие забавниками бывают большими.
Уже к ночи, когда окна закрыла темнота, Иван Ларионович вдруг услышал со двора шум, ржание коней, крики, собачий бешеный лай. Псы рвались с цепей. В голове у Голикова мелькнуло с неудовольствием: «Кого нелёгкая принесла?» Он прислушался. Хриплый, взахлёб лай прервался, и тут же внизу хлопнули дверью. Сильно, без страха. Иван Ларионович начал подниматься со стула. Только откушал чая и сидел в мягком стёганом домашнем тулупчике, доброй рукой прикидывал на счётах разные пустяки. Мелочи подбирал порядка для. Пальцы легко, с видимым удовольствием ходили по счётам. А тут остановились. Застыли на круглых костяшках. Голиков с раздражением хекнул в нос. В дверь комнаты, куда и домашние царапались осторожными ноготками, крепко толкнулась сильная рука. Иван Ларионович гневно оборотился всем телом. Не крикнул, но видом выдал: как, кто, пошто такое? Лицо налилось кровью. Под эдакое настроение не один считал крутые ступени голиковского дома. Да ещё с такой поспешностью, что кости трещали.
Иван Ларионович в гневе был несдержан.
В дверях стоял Шелихов. Бараний тулуп на нём коробился от снега, шапка, валенки в наледи.
— Здорово, Иван Ларионович, — густо крикнул с порога. Шагнул к Голикову, обдавая морозной свежестью ввалившегося прямо с ветра в домашнее тепло человека. Пламя свечи на столе качнулось, чуть не погаснув. Шелихов обхватил Ивана Ларионовича толстенными в бараньих рукавицах ручищами, притиснул к заснеженной овчине. — Не ждал? — загудел непривычно громко для тихого голиковского дома, прижал теснее лицо старика к обмерзшему тулупу. Сил-то было много, да забыл, что так и помять можно.
Иван Ларионович отстранился и потирая ладонью оцарапанную о колючий тулуп щёку, тут только до конца понял, что перед ним его Гришка. И засуетился по-стариковски, затопал валеночками. Шелиховский напор всегда его ошеломлял и обескураживал.
Григорий Иванович, широко шагая по комнате, скинул тулуп, швырнул на стоящий в углу сундук, снял шапку и тоже зашвырнул на сундук. Как с заснеженной ели на половички, на навощённый пол сыпался с него морозный дрязг, пятная и в беспорядок приводя аккуратную домашность.