Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
— Ты, Силантий, по палубе-то ногами не мельтеши. На зад садись и при, как с горки, — покрикивали.
— Эва, сопли подбери!
Но шутить шутили, а за борт с опаской поглядывали. Да и как не поглядывать? И в безветрии подвижка груза могла усилиться, и галиот никак бы не устоял на киле.
Шелихов дал команду подвести с заветренной стороны «Симеона и Анну» и ошвартовать борт о борт. Манёвр сей сложен, и тут уж только на морское искусство Дмитрия Ивановича Бочарова уповать следовало.
— Галиот как подпорка будет для нас, — сказал Измайлов.
Всю команду «Трёх Святителей» вызвали на палубу. Мужиков по борту расставили с баграми. Измайлов, налившись гневом, цыкнул, и шутники замолчали. Лица насторожились. «Симеон и Анна», убрав паруса, медленно-медленно надвигался с заветренной стороны. «Толкнёт, — подумал Измайлов, — и опрокинет».
Пальцы у него поджались в ботфортах. Лицо осунулось, под скулами желваки проступили так, будто бы он кусок сухой жевал и прожевать не мог.
Галиот подходил всё ближе и ближе. У рулевого колеса капитан стоял. Вся фигура Бочарова выдавала напряжение. Руки к спицам колеса припаялись накрепко.
Ещё ближе подошёл галиот. Под бушпритом резалась волна, растекалась вдоль смолёных бортов. На борту уже и швы между плахами стали заметны. Шелихов застыл рядом с Измайловым. Ждал, всей плотью ощущая, — сейчас ударит.
Галиот придвинулся ещё ближе. Ватажники подняли багры. У мужика, что всех ближе стоял, видел Шелихов, бородёнка вперёд подалась и кадык на шее из воротника выпрыгнул крутой, как кулак. Пальцы мосластые побелели на рукоятке багра.
Ещё ближе галиот подошёл, ещё, и...
Толчка не было. Тюкнули с хрястом багры, и галиот дёрнуло вперёд.
Бочаров судно подвёл по касательной к «Трём Святителям» и оттого обошлось без удара. Только потянуло «Трёх Святителей» за «Симеоном и Анной», и суда встали.
— Эх! — разом выдохнули груди.
Единым махом с палубы «Трёх Святителей» подали концы, и через минуту оба судна стояли в связке.
Измайлов по ляжкам себя хлопнул:
— Молодцы, братцы, — сказал, — молодцы!
Усы растопырил по-тараканьи. Одного мужичка по спине хватил, второго по шее. И уже не зная, как выразить радость, забегал вокруг рулевого колеса.
Судна стояли, как спелёнутые. Канаты поскрипывали на кнехтах. Так, в связке, и идти можно бы было. До Кадьяка немного-то и оставалось. Пришвартованный галиот плавучесть «Трёх Святителей» намного усилил. Но всё же решили попробовать уменьшить крен.
Самойлов засомневался. Устин походил, поглядел на кнехты, на канаты, связывающие суда, поцыкал сквозь зубы и высказал опасение, как бы кнехты при качке не выдрало.
Измайлов побойчее этих солидных мужиков был й загорячился, достали старую карту трапезниковскую, а там сказано, что у острова Кадьяк, при подходе, течение зело быстрое и опасность для мореходов есть. Он и успокоился, сказал:
— Трюм осмотрим и, ежели возможно, кое-что вытащим из груза. Облегчим галиот, крен, гляди, уменьшится.
Зажгли фонари.
В трюме было наворочено, как ежели бы там черти плясали. Всё вперемешку: ящики, мешки, бочки, коробья. Но пригляделись, оно и ничего. Осторожненько да не спеша — многое можно разобрать. И ящичек за ящичком, мешок за мешком, бочку за бочкой из трюма начали вытаскивать.
Груз сразу же переносили на галиот «Симеон и Анна». Мужики бегали так, что бронзовые спины блестели от пота.
Завал Устин со своими молодцами разбирал. Осторожненько мешки да ящики вытягивали из кучи.
Устин с умом за каждый ящичек брался, примериваясь подолгу. Понимал: сделает что не так — быть беде. От него сейчас зависели жизни людские.
Фонарь, качаясь на крюке, освещал его зачугуневшее от напряжения лицо. Глаза щёлками узкими, на шее жилы. В голове одно было: посыплется груз и перевернёт галиот или проломит борт. И своим помощникам он не говорил даже, а шипел:
— Тихо, тихо... Вот так, так... Вытащили... Ещё взялись...
А груз сел тяжело. Навалилось коробьё да мешки плотно.
И, ощупывая ящички, Устин кряхтел:
— Бери, бери... С угла тяни потихоньку.
Когда поленница рухнет, ну как, кажется, разобрать её, чтобы дальше завал не пошёл? Но одно полешко освободит осторожный человек, другое, — глянь, и разобрал. Дурак, он, конечно, за то полено потянет, которое ближе, и только натворит беды. Спешит: «Давай, давай! Смелее, ребята!» Полешки падают, руки ему бьют. Другие со стороны смотрят и всплёскивают ладошками: «Смотри, себя человек не жалеет...» А он своё: «Хватай больше, тащи дальше!..» Ну и завалится гора. Тогда уж и умному не разобраться. В сторону отойди. Дела не будет. Так: шум, крик, суета. Поперву оно, может, и схватит такой умелец кое-что, даже и похвалят его, погладят по головке, но поленница всё одно рухнет... Так и здесь могло быть, не окажись сноровистого Устина... Да и все прочие были под стать один другому.
...Трюм освободили. Галиот ровно встал на киль. И хотя наломались до дрожи в ногах, но сделали дело. Шелихов с командой сидел на палубе. Уходился — спину огнём жгло. Казалось, не подняться. А рад был, улыбался, но фонарь далеко стоял, и лица Шелихова никто не видел. Да оно и глядеть некому было. Сидели, лапти разбросав и пот вытирая. рёбра ходуном ходили.
Степан, отдышавшись, повернулся к Шелихову:
— Григорий Иванович, ну ты сноровист. Не ожидал я даже...
Тоже наигрался мужик. По три мешка брал на спину. Благо, она у него была широкая.
Шелихов не ответил. Соображал: «Наломаться, конечно, наломались, но дело довести до конца нужно. Перегрузить припас с «Симеона и Анны» и в трюм уложить...»
Чувствовал — канат вдавился в бок, а повернуться не было сил. И руки как ватные. Но встал.
— Поднимайся, — сказал Степану, — поднимайся.
Степан глянул на него и, выдохнув, — эх, где наша не пропадала! — разом вскочил с палубы.
— Фонарь, — крикнул, — на ванты! Вставай, ребята!
И опять забегали.
Шелихов шёл и каждый шаг считал: