Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Шелихов выслушал хасхака и задумался, глядя в огонь костра: «Сколько лун? Трудно сказать... Как там обернётся на большой земле?»
И перед Шелиховым отчётливо встали и Голиков, и Козлов-Угренин, Лебедев и Кох...
Григорий Иванович тряхнул головой, будто отгоняя дурное сновидение, и сказал:
— Дух зла коварнее росомахи и свирепее рыси. Ежели он будет знать тропу охотника, то подкараулит и отнимет жизнь. Я не назову дня возвращения, чтобы не указать мою тропу духу зла.
Хасхак опустил глаза и с пониманием покивал головой.
— Ты поступаешь как мудрый и осторожный человек.
Он помолчал недолго и заговорил вновь.
— Старший
Вокруг костра уже плясали десятки людей. Прыгали, кружились, косолапо шли друг другу навстречу, как вставшие на задние лапы медведи.
— Хорошо, — ответил Шелихов, — я оставлю то, что ты просишь, но вы теперь не под моей рукой, а под рукой державы Российской... А это сила, большая сила.
Старший хасхак в знак благодарности склонил голову.
Погода была ветреной. Может, слишком ветреной для выхода в море, но Шелихов, объявив о дне отплытия, не хотел отменять принятое решение. Склоняло его к тому многое, но прежде всего то, что с галиотом уходили мужики, сильно страдавшие от цинги, и он видел, как ждали они отплытия.
Управителем русских поселений Григорий Иванович оставлял Самойлова. Мужик он был твёрдый, и Григорий Иванович верил — с делом справится. Здоровенный мужчина Самойлов, лицом груб и глаза, повидавшие много, как льдинки стылые. Такой не оплошает. А главное, что знал за Самойловым Григорий Иванович: в зашеине тот чесать не будет, случись какое лихо. Ум у него был остёр, а это для жизни на островах дальних наиважнейшим качеством выказывалось. Но всё же перед отплытием наставление на многих листах составил и слово с Самойлова взял, что исполнено оно будет верно.
В день отплытия Шелихов до света проснулся и, никого не потревожив, спустился к берегу.
Чайки ещё не поднялись на крыло. Качались на волнах бело-сизыми комочками, спрятав головы в оперенье. Галька на берегу была сыра и не гремела под ногами, но только шуршала глухо. Море было неспокойно, и волны, набегая на берег, падали тяжко, разбиваясь в брызги, шипели зло, скатываясь с камней.
Шелихов остановился и долго стоял, глядя в море. Бесконечная даль открывалась перед ним. Наклонился, взял камушек, побросал на ладони. Что-то томило его всю эту ночь, беспокоило, какие-то слова искал он и найти не мог. Вдруг из-за горизонта выглянуло солнце, и мрачное, серое море вспыхнуло ослепительными красками, заискрилось, заиграло, и чайки разом снялись с воды. Шелихов неожиданно подумал: «Что ж, я сделал всё, что мог, всё, что мог...» И как-то сразу ему стало легко. Он ещё раз подкинул на ладони камушек и далеко зашвырнул в море.
Через час началась погрузка на галиот.
Некоторых мужиков на судно вели под руки. Слабы были шибко. Еле лапти волокли. Виски запавшие, бородёнки повылезшие клочьями торчат, в разинутых ртах десны голые. Первое дело для цинги зубы съесть. Новые-то земли трудно давались. А оно всё в жизни так: что дорого, то трудно.
Об ином говорят: смотри, легко живёт, широко шагает. А оно и правда — весел мужик: улыбка во всю щёку, да и локти у армяка не драные, шапка хорошая на голове, в кармане денежки бренчат. Посмотришь — завидно даже. А ты не завидуй. Разве известно, как даётся жизнь эта лёгкая? Да и лёгкая ли она? Ты ночи его недосланные знаешь, в мысли его проник? Ты сделать можешь, что он делает? Хозяин, работника выбирая, десятерых за стол посадит и смотрит со стороны глазком хитрым, кто ложкой быстрее орудует. И самого бойкого возьмёт. Иной и в плечах пошире, и руки у него поухватистее, спина покрепче. Весь резон вроде его взять. А хозяин всё же выберет другого. И тот в деле себя выкажет. Почему так? Сил отмерено всем ровно. И все на одном поле пашут, но у одного лемех поверху идёт, а у другого пласт выворачивает могучий. Но земля-то вся взрыхлена, и не видно сразу, кто на чапыги посильнее налегает. Потом, когда пшеничка заколосится, увидеть можно будет, кто и как по полю ходил. Но когда она заколосится-то, пшеничка? А говорят — легко живёт, но вот сколько сил он тратит, что себя не щадит, на плуг налегая, этого-то не всем видеть хочется. А сказать, что ж — всё можно. Языком брякать ничего не стоит.
Шелихов смотрел, как мужиков на галиот вели, и думал: «Вот они-то попахали. И цену немалую за новые земли заплатили».
Но эти ещё были живы. А вот за крепостцой, к сопкам поближе, кресты стояли. И тем, кто под ними лежал, на галиот уже не взойти. И их цену за земли новые никаким золотом оплатить невозможно. Нет ещё такого золота на земле, которым бы оплачивалась жизнь.
Из здоровых мужиков на галиоте Степан был. Измайлов-капитан ничего себе ещё таскал ноги, да Шелихов. Ежели в расчёт не брать хворь его сердечную. Ну да о том он только и знал, а прочие лишь догадывались. На такую команду в море слабая надежда. И Шелихов полагался лишь на коняг, которых до сорока человек брал с собой на галиот. По приходе на большую землю хотел определить их учиться, а пока в деле показать они должны себя.
Всё готово было к отплытию.
В Коммерц-коллегии чиновники многозначительно брови вздёргивали, когда спрашивал их кто-нибудь — что это в ящиках и рогожках со всего Питербурха в главную залу коллегии свозят? Но ничего иного, кроме фигуры этой — бровями, от чиновников добиться было нельзя. Губы отклячив, чиновник поглядывал на спрашивальщика такого, как на глупого, и ни гугу. А коробья и ящики всё везли и везли и, внося в залу с осторожностью, там и оставляли, заперев дверь на замок надёжный.
Кстати, ящики не разбирали и рогож не разворачивали. Так что чиновники дурака валяли зря, изображая многозначительность в лицах. Они-то и сами не знали, что скрывалось в коробьях.
Шептались чиновники по углам:
— Шу-шу, шу-шу...
И каждый намекал на осведомлённость свою и близость к высокому начальству. Но и, конечно, на губах чиновничьих улыбочки, улыбочки тонкие, мне-де, мол, Павел Павлович, кое-что сказывали, а вам-де и невдомёк то... Ну да это разговор для чиновников привычный.
Зала заполнилась таинственными сими предметами, и Фёдор Фёдорович проводил в неё президента Коммерц-коллегии графа Александра Романовича Воронцова.
Каблуки графских башмаков с серебряными пряжками сухо простучали по звонкому кафелю пола. Чиновники в коридорах к стенам липли. Фёдор Фёдорович щёлкнул ключом в замке и склонился почтительно, пропуская графа вперёд. Граф вошёл и дверь затворил.
В секретных покоях Александр Романович пробыл более часа.
В тот же день президент Коммерц-коллегии испросил аудиенцию у императрицы Екатерины. К подъезду коллегии подали знаменитый графский выезд. Александр Романович сел в карету, и кони — по обыкновению — с места взяли в карьер.