Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
А что могла обещать ей Сибирь? Колосс, который миллионы и миллионы рублей съест, а отдача будет так отдалённа во времени, что сама она вряд ли когда-нибудь ею сможет воспользоваться. Нет, это не для неё...
Екатерина была хитра, как демон. Она улавливала движение мысли питербурхского света задолго до того, как мысль эта приобретала ощутимые формы. И никогда не шла против ветра, но всегда стремилась направить его туда, куда считала необходимым.
И произошло то, что случается обычно на подобного рода встречах. Под расписным потолком залы, залитой солнцем, звучали оживлённые голоса, непринуждённый смех, глаза людей были ярки и дружелюбны, но говорилось одно, думалось другое, делалось третье.
— Извольте, ваше величество, взглянуть сюда, — граф Воронцов указал с поклоном на стол, заставленный образцами руд. — Эти скромные каменья не так ласкают взор, как восточные самоцветы, но именно им предстоит составить славу России. Это металлы, в Сибири обнаруженные. Серебро, медь, свинец, железо... — Воронцов мягко улыбнулся. — Говорят, когда создатель над миром пролетал, рассеивая по земле богатства, над Сибирью у него замёрзли руки — и он вывалил на заснеженный дикий край всё разом. Нет металла, которого бы не оказалось в Сибири и на востоке империи вашей.
— Вот не ведала, — императрица остановилась возле стола с рудами, — что вы, Александр Романович, мастер сказки сказывать.
— Сии сказки, ваше величество, — ещё шире улыбнулся Воронцов, — науки подтверждают.
Ответ вполне можно было счесть дерзостью. Но Екатерина, преодолев минутное замешательство, под маской своей обольстительной улыбки, лишь покивала надменным лицом графу.
О, эта блистательная улыбка императрицы! Сколько раз она выручала её. Но больше всего императрица была обязана ей в страшные дни царского переворота. В дни убийства супруга своего — Петра III, вспоминать о которых в империи не смел никто, улыбка Екатерины была для заговорщиков и сигналом к началу действий, и обещанием победы, и надеждой на неземное счастье. Она была пленительной, нежнейшей и кружила молодые головы гвардейских офицеров, заставляла чаще биться их сердца, к безумствам звала.
Когда кареты с императрицей и сопровождавшими её лицами отбыли, Александр Романович прошёл в свой кабинет.
Здание коллегии гудело, как потревоженный улей. В коридорах звучали излишне восторженные голоса чиновников, на лестницах, в обширном вестибюле раздавались стуки и шумы, но в кабинете президента стояла тишина.
Александр Романович прошагал, поскрипывая башмаками по навощённому паркету, к камину и остановился. На лице графа было раздумье.
Воронцов постоял минуту-другую, взял с каминной доски бронзовый нож для разрезания бумаги и, неспешно крутя его в холодных, с хорошо отполированными ногтями пальцах, кашлянул. Затем, так же неспешно, взял нож за костяную ручку и тускло поблескивающим остриём ударил по каминной доске. Тонкий, высокий звук заполнил комнату. Александр Романович стоял, глядя в окно. Когда звук угас, граф осторожно положил нож на то же место, где он лежал ранее, шагнул к столу и сел. Лицо его изменилось. На лбу и на щеках разгладилось всего две-три складки, но с уверенностью можно было сказать, что лицо графа теперь выражало удовлетворение.
Воронцов понял настроение императрицы, но он видел и то, что выставка в Коммерц-коллегии оставит след в головах людей и придаст ему — графу Воронцову — новые силы. Он играл за одним столом с сильными мира сего, и каждый козырь в этой игре был важен.
— Подходим, — сказал Измайлов серым от тумана голосом и указал пальцем, — вона, огоньки видны.
Впереди, в белёсой дымке, над оловянно блестевшей водой, Наталья Алексеевна увидела неяркий огонёк. Но тут же, рядом с ним, вспыхнул второй, третий. И огни выступили отчётливо.
Наталья Алексеевна рукой взялась за мокрые ванты, голову опустила. Было страшно. У Натальи Алексеевны даже зубы стукнули. Впереди — Охотск. Знала: сейчас явятся Козлов-Угренин, Кох... Налетят, как вороны, а защитника, Григория Ивановича, с ней нет.
Она стянула платок на груди, тайно перекрестилась. Стиснула накрепко зубы, чтобы никто не увидел, как дрожит лицо. Прыгают губы. Ещё дед говорил ей: слабость-то нечего людям показывать. Слабость не красит.
Услышала: зашлёпали по палубе лапти, заговорили мужики:
— Подходим, братцы, подходим!
Вся команда была на палубе. Дождались. Выпало счастье. Каждому на берегу подмигивало своё окошко. Вглядывались мужики: горит свет-то ай нет? Но где там угадать? Вон огней высыпало сколько... А всё же всматривались, всматривались до боли в глазах. И уже кто-то и хохотнул:
— Саня, назад сдай! Придержите его, братцы, за борт прыгнет!
«А Гриши-то нет», — ещё раз с горечью подумала Наталья Алексеевна и прикусила губу, чтобы не закричать в голос.
— Что, матушка, — тронул её за плечо мягкими пальцами Измайлов, — из пушки будем палить или в колокол ударим?
Галиот всё подвигался и подвигался вперёд по тихим, словно оплавленным волнам, да так ещё шёл, что и ветра не слышно было и под бушпритом вода не говорила, но только чуть поскрипывал над головой такелаж. Впереди уже было не три, не пять, но множество огней, рассыпавшихся по берегу.
— Герасим Алексеевич, — сказала вдруг Наталья Алексеевна, — а что, ежели подойти без пушечной пальбы и колокольного боя?
Измайлов наклонился к ней, хотел лицо разглядеть, но только чёрные провалы глаз увидел в свете фонаря да плотно сжатые губы.
— Что так? — спросил удивлённо. — Да и нельзя. Обязан я при входе в порт обозначить судно.
Наталья Алексеевна шагнула к нему ближе, взяла за руку:
— Боязно мне, батюшка, — сказала голосом тонким, — налетят хуже воронья, сам знаешь. А мне перед Григорием Ивановичем ответ держать.' — И ещё ближе подступила. — Ты скажешь, коли спросят, мол-де, хозяйка так велела, а я баба — дура, мне многое неизвестно может быть. — Заторопилась обсказать всё, что думала. — Подойдём тихо, груз снимем. Пакгаузы у нас добрые. Утром я уж как ни есть, а отвечу. Но груз-то под замками будет крепкими. А? Герасим Алексеевич? Так-то надёжнее.
И голос у неё стал потвёрже. И не понять сразу: не то просит она, не то приказывает. Вот как повернулось-то дело.
Измайлов от неожиданности даже заперхал горлом.
— Вот так так, — сказал вдруг повеселев, — баба-дура... — Головой крутнул. — Я уж и сам думал, как оборониться... Но ты и меня, матушка, обскакала... Обскакала...
И живо велел убирать паруса.
Загремела цепь, с шумом упал в воду якорь, галиот дёрнулся и стал.
Наталья Алексеевна ещё сильнее стянула платок на груди. Трусила всё же, но вот сибирская крепенькая заквасочка в ней сыграла, настояла баба на своём. «Когда товар за дверьми хорошими, за засовами крепкими лежать будет, — подумала, — мне с кем хочешь разговаривать полегче станет. А там, глядишь, и Гриша явится».