Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Где-то голосом ударила птица, да звонко, отчётливо, счастливо:
«Пить-пить, пить-пить, пить-пить...»
Ах, сладка минуточка полежать вот так вот, и чтобы обязательно над головой щемящая душу высота неба. Дорогая минуточка. Чтобы и ты никому ничего не должен был, и тебе никто и ничем не обязан. А трава только колышется, колышется перед лицом, плывут кипенно-белые облака, и поёт тонкая флейта птичьего голоса.
С водой управились быстро. Бочки налили доверху, вкатили на байдару, и мужики отвалили. И часу-то на своей земле не были, а лица у них светились, будто умытые росой. С байдары крикнули:
— Побыстрее оборачивайтесь!
— Не тяни, Григорий Иванович, домой душа рвётся!
Махнули шапкой.
Григорий Иванович со Степаном, проводив мужиков, под малым парусом пошли вдоль берега к Большерецкому посёлку.
Ветер крепчал. Но до посёлка мили две было, не более, и Григорий Иванович считал, что они обернутся мигом.
До Большерецка идти не пришлось. На берегу увидели шалаши рыбачьи и сети на шестах. Переложили парус.
Рыбаки высыпали на берег. Мужиков с десяток. Чуть ли не за руки повели в шалаш.
Это на большой-то земле человек к человеку приглядывается долго, прежде чем поздоровается или иное какое скажет слово. Здесь не то. Здесь каждый человек — большая радость. И ему уж и не знают что сказать, как усадить его поудобнее, помягче да половчее.
Мигом рыбаки повесили котёл над костром и захлопотали собрать на стол. Гремели ложками.
— Без ушицы нашей, — сказал старший рыбак — мужчина, бородой заросший до глаз, — не отпустим. И думать не могите.
Засмеялся добро. Видно было сразу: свойский мужик и гостям рад. А костерок уже разгорелся, пахнуло от него сладким дымком, и жаркие языки пламени обняли закоптелый котёл.
Подали квасу в берестяных жбанчиках. Оно и худой квас лучше хорошей воды, а этот бил в нос, играл, искрился брусничным алым цветом. Такой квас хоть царю подавай на стол.
Мужики обсели мореходов и всё расспрашивали, расспрашивали:
— А баяли, ваша ватага пропала-де?
— А каковы земли за морем и как тамошним мужикам живётся?
Каждый норовил встрять со своим вопросом. Одному даже и по шее дали:
— Отстань, глупой, вишь, люди с моря... Намотались, знать...
И опять поднесли квасок:
— Да вы пейте, пейте! Мы вам и с собой дадим.
Шалаш рыбачий хоть и не изба, но русским духом и здесь веяло. В углу висела икона, под ней теплилась лампада, лавки чистые стояли, стол скоблёный. Домовито рыбаки жили, чисто. Шибко пахло навешанными на шестах поверху травами. От духа трав медвяного, от доброго кваску, а ещё больше от тепла людского Григорий Иванович обмяк душой. Так, казалось, и сидел бы в шалаше этом рыбачьем, слушал голоса русские, и ничего больше не надо.
О рыбе для ватаги договорились сразу же. Рыбаки, правда, улов только что свезли в Большерецк, но мешков пять-шесть рыбы доброй оставалось, а этого ватаге до Охотска вполне бы хватило.
— Расстарайся, — сказал старшой одному из мужиков.
Тот — одна нога здесь, другая там — слетал на берег, вернулся, сказал:
— Рыбу мы в байдару уложили, но вот в море-то идти я бы... — Лаптем шаркнул. — Поопасался. Ветер больно силён. Барашки белые по волне пошли. Того и гляди, из-за Курил сорвётся тайфун.
И тут на крышу шалаша словно навалился кто-то тяжёлый. Рванул, и не устрой жильё рыбаки так прочно, шалаш свалило бы. Мужики разом повскакивали с лавок и высыпали на берег.
Море было не узнать. За минуты считанные его измяло, раздёргало, вздыбило злыми волнами. Валы чугунно-серые стремительно неслись к берегу и, разбиваясь о гальку, с шумом и грохотом, высоко взбрасывались брызгами и пеной. Кипело море, ярилось, и не понять было даже — какая сила за столь краткое время так взбаламутить его могла. Волны, одна обгоняя другую, с шипением и злобой лезли на берег, выкатываясь уже чуть ли не к самым шалашам.
Старшой рыбак крикнул своим мужикам, и те бросились шелиховскую байдару вытаскивать на берег, снимать сети с шестов, покатили подальше от моря, за шалаши, бочки, рядком стоявшие на берегу. Степан кинулся помогать рыбакам. Шелихов, заслоняя ладонью глаза от сёкшего лицо песка, выглядывал в море галиот. Но за поднявшейся над морем пеленой галиота не было видно.
— Вона, вона кораблик-то, — крикнул в ухо Шелихову старшой и показал рукой.
Григорий Иванович увидел галиот среди вздымающихся тяжёлых валов. Развернувшись носом на волну, с занайтовленными парусами галиот дрейфовал вдоль берега. У бортов вспучивалась белая пена. Шелихов вмиг понял, что капитан отдал якоря, но они не держались за грунт и ползли. Тут же Шелихов подумал: дно здесь скальное и якоря обязательно зацепятся. Испугало иное: как только якоря за грунт возьмутся, судно потеряет в плавучести и с каждым новым обрушивающимся на него валом всё больше и больше будет брать воды на борт и затонет.
— Уходить им надо, — надрываясь, кричал старшой, — беспременно уходить. — В рот старшого лезла борода. Он рукой свалил её на сторону, крикнул в самое ухо: — Уходить, понимаешь, уходить! Смотри, — и, повернув Шелихова за плечо, показал на небо.
С востока, наваливаясь с высоты на камчатский берег, стремительно неслись чёрные, как сажа, тучи.
— Тайфун, — крикнул старшой.
Неожиданно черноту туч прорезала изломанная стрела молнии, и бешеный удар грома обрушился на землю.
То, что галиоту уходить надо, Шелихов видел и сам. Но дать команду — «уходите» — не мог. Всё, что дорогого в жизни у него было, — там, на судне, пляшущем на волне, оставалось. Всё...
Ветер сорвал шапку с головы у Шелихова, обдал градом мелких камней, поднятых с берега. Острый осколок рассёк лоб, и кровь залила глаза.
Подбежал Степан:
— Григорий Иванович, зашибло? — Выхватил из-за пазухи тряпицу. — Дай перевяжу!
Шелихов отстранил его, выдавил хрипло:
— Костёр, костёр давай! — У Степана в лице мелькнул испуг. Он оглянулся на галиот и хотел было что-то сказать, но Шелихов, уже зло, крикнул: — Костёр! Не видишь? Погибнут!