Шелихов. Русская Америка
Шрифт:
Деларов поднялся от очага, толкнул дверь.
На сером предрассветном небе чёрной тенью рисовалась сторожевая башня. Дом управителя стоял напротив ворот в крепостцу. Евстрат Иванович вгляделся в серый сумрак. Увидел: на башне — никого. «Неужто спят? — кольнуло тревожно. — Башки посрываю!» Захлопнул дверь за собой и, оскальзываясь на мокром, побежал через площадь. У подножья башни ещё раз глянул вверх.
Над чёрным обрезом стены маячила голова сторожевого.
С башни окликнули:
— Эй, кто там?
Деларов остановился. Тревога отлегла от сердца.
— Кто, кто там? — крикнули с башни зло. — Отвечай.
Деларов понял: «Сейчас пальнут».
Поспешно ответил:
— Я! Не признали?
Над обрезом стены маячило уже две головы, вглядываясь в тень.
Нет, не спали на башне. Погрешил с оговором управитель.
Деларов застучал каблуками по широким плахам лестницы.
Лестница была крута. Евстрат Иванович задохнулся, взбежав наверх. Из сбитого из крепких сосновых брёвен лаза глянуло на него два лица.
— А-а-а, Евстрат Иванович, — облегчённо прогудел старший из сторожевых. Был он из первых ватажников, что пришли на Кадьяк с Шелиховым. — Давай, — сказал отсыревшим на ветру голосом, — подсоблю.
И, крепко ухватив управителя за руку, помог взобраться на боевую площадку.
Площадка была невелика. Здесь стояла пушка, посвечивая в просыпающемся свете утра крутым начищенным медным боком, и подзорная трубка на треноге.
— Ты, Кондратий? — одёргивая полы тулупчика, узнал Деларов. — Ежели бы ведал, кто на башне, — не пришёл.
Кондратий показал в улыбке зубы:
— Ничего, молодые тоже сторожки, — отвечал добродушно, хотя видно было, что мужик продрог. Лицо было тёмным, губы стянуло. — Вот Осип, — он толкнул второго сторожевого в бок, — всё долдонит: сюда погляди, дядя Кондратий, да сюда погляди. Глазастый!
Осип, рукавом армяка утерев лицо, промолчал.
С моря тянуло влажным, знобящим предутренним туманом. Горизонта не было видно, только серая наволочь клубилась над бухтой. Тяжко из непроглядной мути вздыхали волны. Чаек не было слышно. Ещё не встали на крыло. Качались где-то на волнах серыми комками.
Деларов подошёл к краю боевой площадки, опёрся руками о сырое корьё придела и, подавшись вперёд, в который уже раз прислушался. Плечи поднял, словно ещё на них хотел ступить ближе к морю. «Ну, — подумал с надеждой, — может, выстрел грянет из тумана и объявится галиот?» Но в ответ только ровно и безучастно рокотало море.
— Ждёшь, Евстрат Иванович? — всё поняв, участливо спросил Кондратий.
Деларов оглянулся через плечо.
Лицо Кондратия белело бледным пятном в тени нависавшего шатром верха башни.
— Сам по всей ночи маюсь, — сказал тот, — сейчас не придёт, и ждать нечего. Шторма раскачают воду.
«Это точно, — отвернувшись, подумал Евстрат Иванович, — а как быть-то? Кокс нагрянет — чем отбиваться? Топорами?»
— Придёт, — сказал сквозь зубы, — должен прийти! — И ударил кулаком по влажной лесине.
— Дай-то Бог, — поддержал Кондратий, — дай-то Бог.
Поёжился неуютно под армяком, плечами повёл, надвинул на глаза шапку. Потянуло сырым, а мужик за ночь и так нахолодался.
Но ни в тот день, ни в другой и ни в третий галиот не пришёл.
Шторма всё ближе и ближе подступали к Кадьяку.
Остров, окружённый белой, пенной прибойной волной, горбился над океаном чёрной громадой. Иззубренные утёсами берега стыли на ветру и, казалось, сами ждали и выглядывали паруса в туманной дали.
Ивана Ларионовича Голикова принимал вновь назначенный иркутским и колыванским губернатором генерал Пиль. Голиков знал: от этой встречи многое будет зависеть в делах компании, и шибко волновался. Да и было от чего волноваться. Разное говорили о компании. Год-два назад завидовали. Не тут, так там можно было услышать: «Ишь как шагают. О компании уже в Питербурхе известно. Царица и шпаги и медали выдала. Широко, широко заводят купцы».
Ныне разговоры были иные. И зверя-де на островах выбили, и меха сбывать негде, и народ-де засомневался и к земле Америке идти не хочет. Всё сходилось к одному: были, были времена хорошие у компании, да прошли. Отпел соловей. Отцвела черёмуха. И доброхоты, словно сговорились, и предупреждали, и предостерегали, и удерживали: «Мил человек, Иван Ларионович, да мы тебе добра желаем. Брось, брось, не туда тянешь». Да ещё с состраданием, с жалостью в голосе: «Вовсе пропадёшь». А вслед с недоброй усмешкой: «Спёкся Голиков!»
И эдак довольно советчик дремучую бороду разгребёт. Нет, доброта пока не про людей писана.
Более другого говорили, что в Питербурхе на Северо-Восточную компанию теперь, не в пример прошлому, смотрят косо и никому-де она не нужна. Так, прыгает Гришка Шелихов, да вот Голикова за собой тянет. А тот, по недомыслию, конечно, тащится за ним.
«А к чему, — спросит иной, — дело-то, дело в разор пришло. Тележка под горку покатилась. Да-а-а...»
Говорили вслух, не таясь. А в коммерции такое плохо. Ох, как плохо — что девке ворота дёгтем вымазать. Кто пойдёт к купцу, имя которого по углам треплют. «Знать, — скажут, — товарец у него с гнильцой. Народ брехать не станет, что язык-то попусту ломать?»
Иван Ларионович всё это, конечно, слышал.
Раньше-то, на его характер, ежели бы слово сказали поперёк компании? Ну... закричал бы, ногами затопал. А теперь молчал. Болело у него сердце, нет ли — неведомо. Молчал, и всё. Не возражал, нет — а так: послушает иного доброхота, и в сторону. Может, думал: «Молва, что волна — накатится да уйдёт». Может, по-иному как соображал. Кто знает? Приметно было только, что после таких разговоров глаза у него нехорошо вспыхивали. Лицо темнело.
За последний год Голиков во многом изменился. То, что бороду сбрил и от того, изумившись до крайности, жена о стенку зашиблась, — было мелочью. Как в Охотске посидел, вдохнул солёного ветра, поверил, что за новые земли и впрямь зацепиться можно, — переродился. Так случается: сидит, сидит человек в лабазе вонючем, гнёт спину, а может, ему положено разогнуться да шагать по приволью, траву мять каблуками и хватать руками голубой окоём, как коня за гриву. Хоп! И на спину длинногривому. Каблуками в бока, и — вперёд! Только ветер лицо режет, перехватывает дыхание, копыта звенят, и глаза, налитые восторгом, в половину лица. Иван Ларионович из тех, видно, был, кто разогнулся, и уже не лабаз, но широта потребна ему стала, размах, воля. Но о том разве скажешь купчишкам? А ежели и скажешь — поверят ли? Сомнительно. Скорее, посмеются: бывало-де, всё бывало, да возвращалось на круги своя. Вот то-то и оно...